«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Располагайся, Владимир, здесь вполне удобно сидеть – все видно, и никто не мешает. Мы немного подвинемся и места всем хватит.

– Ну, что ж, можно и присесть, я сегодня порядком натопался.

Немухин, сняв с себя внушительных размеров этюдник, который на манер ружья был приделан у него за спиной, собрался было садиться. Однако вдруг остановился и стал сосредоточенно высматривать что-то в придорожных кустах.

Жулик, виляя хвостом, подошел к нему, как бы предлагая помочь, но Немухин уже полез в кусты и через минуту с довольным видом выволок оттуда пустой деревянный ящик. Поставив ящик плашмя, он уселся на него, для надежности немного поерзал и ворчливо сказал:

– Что-то дома у меня нынче работа не клеилась, надо, думаю, пойти, пописа́ть этюды на природе, рассеяться…

Тут он вскочил и, взяв ящик в руки, осторожно стал обтрясать его.

– Что это вы взвились, как ужаленный, не на гвоздь ли присели? – насмешливо спросил Иван Федорович.

– Гвоздь тут не при чем. У меня установка такая: всякую найденную вещь внимательно осмотреть.

И Немухин вновь уселся на ящик.

– Был я как-то раз в Узбекистане, с одной экспедицией. Представлял я в их штате, как ни странно, самого себя, т. е. числился художником. Однажды пошел я на природу – ну, как сегодня, этюды писать. Там, рядышком, арык плескался, пару деревьев торчало и магазинчик, эдакая глинобитная развалюха, стоял. Все вместе смотрелось достаточно колоритно, вот и решил я поработать в традиционном ключе – на пленере.

Взял во дворе магазина ящик пустой, сел на него и тружусь себе в удовольствие. Но вот, когда закончил и пошел ящик тот назад отдавать, увидел, что в нем полным-полно скорпионов. Ползают скопом да хвостами своими – ядовитыми крючьями трясут. Меня аж пот холодный прошиб, и это при сорокоградусной-то жаре!

Спрашиваю у продавца: «А они кусаются, скорпионы ваши, или просто так – ползают себе и все?»

Он же мне, узбек этот, важно, как у них всегда водится, отвечает: «Конечно, кусаются, дорогой товарища, и еще как! Очень даже плохо от такого укуса хорошему человеку может быть».

Теперь-то я осторожный, все проверяю – мало ли какая дрянь заползет. Мне вот рассказывала одна бабка местная, как гадюка приноровилась к ним в дом заползать, молоко пить. Прямо в кувшин заскальзывала! Потом вроде бы выяснилось, что это ее из вредности один бывший монах науськивал. Он-де был распаляем блудной похотью – к ней, когда она, естественно, молодухой еще числилась, ну и пакостничал от всей души. А здорово это звучит «распаляем блудной похотью!» – и тут Немухин, развернувшись ко мне, спросил, не без ядовитости:

– Ты, к примеру, колористом считаешься, вот и скажи мне, какого цвета это состояние тебе видится?

– Грязно-вонючим, – ответил за меня Иван Федорович. – Я эту бабку знаю, и потому точно могу вам сказать: ей смолоду это все никаким другим цветом не представлялось.

– Я, Владимир, тебе лучше скажу, почему тебя скорпионы не покусали.

– Это почему же?

– Очень просто – они своих не кусают. В ихней породе кровное чувство очень развито, а ты у нас прирожденный скорпион, да еще ноябрьский, и сам норовишь все время кого-нибудь цапануть, вот они и постеснялись.

Немухин хмуро усмехнулся, пошевелил кустистыми бровями и, ничего не сказав в ответ, стал рыться в кармане брюк. Он вытащил оттуда смятую пачку «Севера» и закурил, запуская в свою широкую грудь едкий табачный дым.

– Ты что обиделся, что я тебя «колористом» назвал? – спросил он наконец, осторожно вытолкнув из себя кольчатый столбик дыма. – И зря! В этом, право, ничего дурного нет. Да ты и есть чистой воды колорист, весь, насквозь, до мельчайшей жилки цветом пропитан. А вот конструктивной идеи у тебя по существу нет, ты все эмоциями живешь, на одном вдохновении.

Для меня же, – продолжал Немухин, вытолкнув из себя еще один столбик дыма, – очень важно бывает подавить первичную эмоцию, чтобы дать место анализу. И еще интуиции. Интуиция, она в моем понимании и есть то главное, что направляет анализ, делает его «достоверным». А основа всех основ – это Великая Пустота, в которой сосредоточено все и из которой это «все» только и можно черпать.

Конечно, всяк это по своему делает. Я знавал одного живописца, так он, например, говорил, что следует адаптироваться к комете Галлея, у которой период приближения к Земле семьдесят шесть лет…

Тут, видимо, почувствовав, что он вклинился в общий разговор с чересчур уж специальной темой, Немухин приостановился и вопросительно оглядел собеседников.

– М-да, – чуть кашлянув, сказал Валерий Силаевич, – это очень точно определено вами словесно: «Великая Пустота». В еврейском тексте «Книги Иова» говорится о том, что Бог «распростер Цафон над пустотою, повесил землю над ничем». Цафон – это космическое планетарное тело, в буквальном смысле гора. В православной Библии «Цафон «переводится как «Север». Итак, наш мир висит в Великой Пустоте. Отсюда же и вытекает проблема Безмолвия, о которой писал Прокл и другие неоплатоники. Интересно, в каких образах вам, как художнику, это все видится?