На маленькой планете

— Здравствуй, — сказал он тихо. Лена стояла в дверях, раскрасневшаяся от работы, в платке, в его спортивных брюках. — Ну, я вот приехал, Ленок…

— Ах, ты приехал! Крещендо, — тихо, презрительно проговорила она, и по ее голосу он понял, что она никогда ему не простит. В таких случаях Лена всегда произносила какое-нибудь непонятное слово. Обычно это были музыкальные термины: аллегро, фортиссимо, крещендо: Лена закончила музыкальную школу.

— Но я же пришел, Ленок, а теперь тебе обещаю, честное слово, жить, трудиться, учиться…

— А я рада: ты пришел. Как я рада! Он меня осчастливил, а я так рада. Блудный муж у ног своей жены. Как я рада! Фортиссимо! Груда аплодисментов у твоих ног, дорогой. Вы неплохо ведете роль шута-разбойника.

— Ленок, — проговорил Зубков, стараясь своим голосом унизить себя. — Понимаешь, Ленок, я был, конечно, не прав…

— А мне что с того! — со слезами выкрикнула она, и тут только заметил он: она давно плачет, и все, что говорила, говорила со слезами. Зубков ужаснулся: он довел Лену, которую любил больше всего на свете, Лену, которую всегда ставил неизмеримо выше себя по всем человеческим качествам, до слез. Лена редко плакала. По натуре своей расчетливая и хитрая, она тем не менее старалась плакать не часто, так как считала это, во-первых, непростительной слабостью, а во-вторых, трезвый расчет подсказывал, что к слезам Борис может привыкнуть и тогда самое сильное оружие перестанет действовать безотказно. Сейчас же плакала помимо своей воли.

— Лена, — сказал он примирительно, готовый провалиться сквозь землю, лишь бы не быть виновником ее волнений и слез. — Лена, давай по-простому, с этого дня жить по-человечески…

— Как?

— По-человечески. Ну, уважать друг друга. Ты учишься. Прекрасно. Я глубоко уверен, — сбивался на торжественный тон Зубков, — из тебя выйдет прекрасный, великолепный хирург, врач крупного масштаба. У тебя вон какая возможность…

— А ты?

— А что я? Я поступлю. У меня теперь переоценка ценностей… Я тебе вон сколько денег привез. Я же не пил, не кутил… У меня только на душе от наших ссор…

— Каких ссор? — успокоилась Лена и оглядела комнату. — Убери свой портфель с подоконника. В метро ставил на пол, а дома — на подоконник. Каких ссор? Мы и не ругались. Вспомни! Люди вон как ругаются, и мы чуть-чуть, а ты уж — ссор…

Жена вытерла руки и озабоченно спросила:

— Есть будешь?

— Буду.

— Вон все на кухне. Иди бери. Где ты был? Я думала, ты у матери, ездила, а тебя нет. На работе сказали: уволился. Где?

— В Красноярске. В дорстрое работал. Знаешь, Ленок, иногда мне кажется, что живем мы не так. Неинтересно. Человек — он ведь на то и человек, он ведь должен стремиться к каким-то высоким целям, а ты часто, ну эти вон тряпки, ну и другое всякое, нельзя, Ленок…

— Но а как же?

— Ну, я не знаю как, но не так, это уж точно, должно быть. Ты почитай Толстого, вот почитай…

— Толстой — он же граф… А вообще, чего ты хочешь? — Лена удивленно поглядела на него.

— Да… Но!

— Глупости говоришь, Борис.

— Но… вот на тебе деньги. — Зубков вытащил из кармана кучу денег — сотни три — и бросил на диван. — Поступлю учиться. Нет, веришь, все будет нормально. Посмотришь. Вот только жаль, меня не во флот забрали, а в стройбат. Никогда не думал — в стройбат.

Жена пересчитала деньги, аккуратно сложила и ласково посмотрела на него:

— Дурачок, во флоте три года служат…

— Ну и что?

Устроившись дней через пять снова слесарем на прежнюю работу, он, как обычно, лежал в боксе под очередной автомашиной, проверяя ходовую часть, задумывался о тех двух месяцах, проведенных им в тайге, на берегу огромной красивой реки, с тихим умилением вспоминал, как храпел Иван Срубчук, и жалел, хотя и не очень, что рано уехал.

VI

Так прошли осень, зима. Зубков аккуратно ходил на работу. После работы спешил на подготовительные курсы в автодорожный институт. Лена только училась и вечером ждала его дома, если не уезжала на день-два к матери в Нагатино «пожиреть». «Ты и так, дай бог, не худая», — смеялся он. Время проходило быстро, в его стремительном течении было свое очарование и своя грусть. Зубков, не замечая сам того, жил в остром нетерпеливом ожидании… Он все чего-то ждал. Грудь наливалась сторожким нетерпением, думалось ему, что пройдут дни, все изменится и обязательно произойдет что-то значительное. Сердце радостно замирало, будто еще миг — и что-то приоткроется… потом часто билось, толкая его вперед-вперед: иди, мол. Стоило ему, лежа под машиной, закрыть глаза, как тут же чудилось: он идет, идет по тайге, продирается сквозь кустарник, не останавливаясь, впереди кто-то ждет, и он стремится к этому ждущему, торопится. Знакомые ребята говорили о девушках, и он загорался на время, поддакивая им, но вспоминал Лену и тут же смолкал, становилось досадно на себя; халтурили ли, он отказывался. Кто из знакомых ребят приобретал машину, кто мотоцикл, кто ночами напролет стоял за мебельным гарнитуром, приглашали его, обещая отличную выпивку с красивыми «девахами», Зубков отмахивался:

— Да ну, ребят. Чепуха!