На Москву!

-- Как лучину расщепило. Ну, а дровосек этот вон всю ногу пониже колена пилой своей отпилил... Ой, батюшки, как ноет-то! хуже зуба...

-- Не любишь? -- с горькой шутливостью заметил лежавший рядом молодчик. -- Ведь вон и его милость, видишь, тоже попортило, а ничего, не жалобится по-бабьи.

Он указал глазами на левую руку Курбского, которая была в повязке.

-- Это -- пустяк, -- сказал Курбский, пристально вглядываясь в страдальческое, земляного цвета, лицо молодчика. -- Я словно тебя уже видел...

-- Да как не видать, коли при тебе же царевич вызволил меня нынче из рук этого...

Не договорив, он закашлялся, а в горле у него хрипло заклокотало. Курбский узнал в нем русского стрельца-знаменщика -- жертву пана Тарло.

-- Не могу ли я чего для тебя сделать? -- спросил он участливо.

-- Для меня-то все кончено, -- прошептал тот с усилием. -- А коли Господь даст твоей милости побывать раз в Москве...

Он опять перевел дух, чтобы обтереть с губ выступившую на них кровяную мокроту.

-- Вот видишь? из самого нутра! -- продолжал он, и бледные губы его искривились опять жалкой усмешкой, точно и жалел-то он себя, и издевался над собственной своею немощью. -- Лекарь прямо так и объявил, что легкое-де прострелено; стало, ставь на мне крест...

-- Ну, и такие выживают, -- сказал Курбский, с трудом сохраняя наружное спокойствие. -- А что это ты начал говорить мне о Москве? Я хоть и не бывал еще там, но рассчитываю скоро быть.

-- Спаси тебя Господи, кормилец... Есть у меня, вишь, под Москвой в селе Вяземах мать-старуха... Мною только живет и дышит... Отвези же ей поклон от меня: не поминала бы лихом, коли иной раз огорчал ее, был непокорным сыном... Да еще скажи... скажи, чтобы много не крушила себя, что я ни чуточки не мучился перед кончиной. Ой, Бог ты мой!..

Все лицо его вдруг судорожно перекосило, глаза закатились, и он глухо застонал. Только грудь его высоко вздымалась, да из глубины ее вырывались хриплые стоны. Курбский постоял над ним, постоял; потом тихонько спросил Веревкина, не сказывал ли ему стрелец своего имени.

-- Сказывал, -- отвечал Веревкин, -- зовут его Прокопом Седельниковым.

Курбский молча кивнул головой и стал обходить других раненых. Поляки с холодной гордостью отклоняли предлагаемую князем-москалем помощь; русские же, как из царской хоругви, так и пленные, отвечали ему охотно и заявляли ему разные желания. Подойдя опять к старшему лекарю, Курбский, от имени царевича, попросил его удовлетворить по возможности эти скромные желания. Когда он затем, направляясь к выходу, проходил мимо Прокопа Седельникова, последний его снова окликнул:

-- Князь Михайло Андреич!

Курбский остановился и спросил, чем может ему еще услужить.

-- Будь радетель... изволишь видеть... Коли твоей милости доведется найти мою матушку, так не поминай ей только, Бога ради, про того польского пана, который, знаешь...

У умирающего язык не повернулся договорить: слишком уж стыдно и горько было ему, видно, чтобы даже умирающие здесь вместе с ним слышали о той позорной пытке, которой подвергнул его пан Тарло.

-- Знаю, знаю, -- успокоил его Курбский. -- Я скажу ей, что ты пал в честном бою на поле брани...

-- И что меня там же схоронили...

-- Хорошо, хорошо.

Глубоко потрясенный, Курбский вышел из лазарета, который представлялся ему как бы кладбищем с живыми покойниками. Триста лет назад хирургия была ведь еще в первобытном состоянии, о противогнилостных средствах не имели понятия, и большинство тяжело раненых обречено было на смерть.

"А там, в поле, лежит их еще четыре тысячи -- уже бездыханных, -- вспомнилось ему. -- И, как знать, иной из них пал хоть замертво, да теперь, пожалуй, очнулся, напрасно взывает о помощи, лежит на снегу и коченеет на морозе..."

Курбский ускорил шаг и, войдя к себе, кликнул своего хлопца слугу Петруся Коваля, сопровождавшего его еще с лета из Запорожской Сечи.

-- Тебе, Петрусь, сколько лет-то будет?

-- Да пятнадцать еще в Варварин день стукнуло, -- не без важности пробасил своим петушиным басом юный запорожец, выпрямляясь во весь рост.

-- Как есть казак! -- улыбнулся Курбский, а затем прибавил опять серьезно. -- А покойников не боишься?

-- Покойников?.. -- переспросил Петрусь, которому все-таки стало как будто бы не по себе.

-- Да, мертвецов. Нынче в бою пало тысячи четыре одних русских. За темнотой они еще в поле не убраны, не похоронены. А меж них, может, найдутся и такие, что не совсем убиты, а лежат только замертво. Не погибать же им! Так достанет ли у тебя духу идти туда ночью?

-- Одному?..

-- Нет, вместе со мной.

-- О! С тобой, княже, я полезу сейчас хоть к черту на рога.

-- Так идем же.