На Москву!

-- Позамешкались, точно, -- отозвался Рева, -- а все из-за этой татарвы поганой. Грому на них нет! Пронюхали, черти, что мы на походе, и тем же часом налетели, что саранча, на наше Запорожье. Но мы, благодарение Богу, отошли еще не так далеко. Догнал нас нарочный, вернул с похода.

-- И вы не дали уже им спуску?

-- Овва! Рассеяли, как прах по степи, гнались за ними до самых их улусов, а уж тут пошла такая потеха!..

-- Не мало, я чай, табунов отгромили?

-- И табунов и стад. Ну, знамо, не обошлось и без красного петуха. Огонь с крыши на крышу так и полыхает, кругом татарки с татарчатами середь полымя мечутся, что угорелые: "Алла! Иль Алла!" Кобылы ржут, коровы ревут, овцы блеют... Потеха да и только!

-- Пожалуй, и иной живой души не пожалели?

-- Души? -- удивился запорожец. -- Ну, вже так! Нешто у татарвы тоже души христианские?

-- Не христианские, а все же...

-- Один пар. Чего жалеть-то? Руби, знай, носы да уши, а то и голову с плеч, а либо за ноги да в полымя, -- туда и дорога!

-- И вот это то воронье, государь, мы призвали с собой на родную нашу Русь! -- вполголоса заметил царевичу возмущенный Курбский.

Димитрий куда лучше своего друга сдерживал волновавшие его чувства. Что думал он про лютость диких сынов Запорожья, он счел совершенно неуместным выдать атаману и с прежнею приветливостью осведомился о том, где же конные запорожцы, которых ожидалось тоже, кажется, до восьми тысяч.

-- Да кони у них уж больно притомились, -- отвечал Рева, -- ведь гнались за этой поганью, поди, до самого Черного моря; надо дать им еще лишнюю недельку передохнуть, покормиться.

-- Как бы лишь не запоздали до новой схватки с Борисовым войском, -- сказал царевич и в коротких словах рассказал о жаркой битве накануне, в которой легло столько русских, что даже схоронить их еще не успели.

-- Вы, пане Тарло, позаботьтесь об этом, -- отнесся Мнишек к своему старшему адъютанту.

-- Смею доложить пану гетману, -- отвечал с почтительной фамильярностью пан Тарло, -- что пан Бучинский хотел было уже послать туда наших польских ратников с лопатами; но те до одного наотрез отказались хоронить москалей. Да и то сказать: их все равно ведь снегом занесет.

-- Но они такие же христиане, как и мы с вами, и пали в честном бою! -- воскликнул Курбский.

-- Не кипятись, Михайло Андреич -- остановил его Димитрий. -- Есть у нас на то моя царская хоругвь.

-- Не дозволишь ли, государь, немешкотно сделать это моим запорожцам? -- предложил тут Рева и передал соответственное приказание своему ближайшему помощнику -- есаулу.

По возвращении в главную квартиру, Курбский напомнил снова царевичу о созыве военного суда над паном Тарло и Балцером Зидеком. Но Димитрий признал более осторожным обсудить вопрос сперва келейно с гетманом и двумя духовными советниками: патерами Сераковским и Ловичем. На этом частном совещании Курбскому было предложено рассказать, как было дело, и рассказ его дышал таким благородным негодованием, что в справедливости его едва ли кто-либо из слушателей мог усомниться. Тем не менее оба патера не выказывали никаких признаков неудовольствия поведением двух обвиняемых. По временам лишь патер Лович украдкой вопросительно переглядывался со своим старшим собратом; но тот в ответ пожимал только плечами. Старику гетману же, видимо, было крайне неприятно обвинение двух близких ему людей, и он с хмурым видом нетерпеливо ворочался в своем кресле.

-- И на основании таких-то улик вы позволили себе взять под стражу моего верного шута? -- формальным тоном спросил он, когда докладчик умолк.

-- Но он мог скрыть следы преступленья! -- отвечал Курбский. -- И улики, я полагаю, настолько ясны...

-- Не касаясь пока вопроса о степени преступности обвиняемых, -- прервал его Мнишек, -- не могу не указать вам, любезный князь, что всякое преступное деяние, прежде всего, должно быть засвидетельствовано по меньшей мере двумя достоверными очевидцами.

-- Но они есть: я и мой слуга, Петро Коваль.

-- Против вашей княжеской милости, как свидетеля, ничего, конечно, возразить нельзя. Относительно же вашего хлопца дело совсем иное. Ведь он несовершеннолетний?

-- Да; ему шестнадцатый год.

-- Ну, вот, изволите видеть. Показания его могли бы служить только подтверждением показаний двух полноправных свидетелей, сами же по себе не имеют законной силы.

-- А затем он, как раб, вообще не имеет голоса, -- вставил от себя патер Сераковский.

-- Простите, clarissime, -- возразил Курбский, -- но он из вольных запорожских казаков...

-- Однако, состоит у вас в услужении, стало быть, еще сомнительно, может ли он считаться теперь наравне с другими вольными людьми.

-- А военный суд наш может руководствоваться только точным смыслом законов, -- подхватил Мнишек. -- Если сам инкульпат (подсудимый) добровольно не сознается во взводимом на него преступлении, то показание одного свидетеля, даже самого достоверного, не считается полным доказательством вины инкульпата, ибо все мы -- люди.

-- А еггаге humanum est (человеку свойственно ошибаться), -- добавил патер Сераковский.