На Москву!

-- Сами подарили мне за оказанную помощь, а теперь, видно, жаль стало! Ну, что ж, нате ваш подарок! Балцеру Зидеку ничего от вас не нужно.

-- Деньги эти не мои, а ограбленного вами, -- с холодным презрением отвечал Курбский, кладя кошелек на стол перед гетманом. -- Бедняга, сказали мне, скончался, не придя в себя; но деньги могут пригодиться другим раненым.

-- И ваша милость можете взводить на невинного человека такую напраслину? Ай-ай! (Шут замотал головой, отчего погремушки на дурацком колпаке его зазвенели). Да Балцер Зидек скорее откусит себе голову, чем присвоит себе чужое. Но он вам великодушно прощает!

-- Я не нуждаюсь в вашем великодушии...

-- А Балцер Зидек все-таки вам прощает! Забыть зло, которое мне причинили, -- только в моей власти, а не в вашей.

Между тем Димитрий высыпал из мешка все содержимое на стол.

-- Одни русские монеты, ни единой польской, -- сказал он. -- Чего яснее, что кошелек взят у русского.

-- Да кем взят-то? -- нашелся снова изворотливый шут. -- Я, признаться, не хотел выдавать князя; но коли на то уж пошло.

Неизвестно, до чего бы он еще договорился, не ворвись в это самое время в комнату один из младших адъютантов гетмана.

-- Разве вам не сказано, что совещание совершенно секретное? -- вскинулся на него Мнишек.

-- И не дерзнул бы войти, ваша ясновельможность, но такой экстренный казус...

-- Что же именно?

-- Его царскому величеству угодно было дозволить запорожцам похоронить убитых москалей...

-- А те первым делом стали обирать мертвых и подняли из-за дележа такую драку...

-- А кто призвал к нам этих грабителей? -- не без злорадства заметил пан Тарло. -- Не князь ли Курбский, обвиняющий теперь в грабеже других?

-- Князь сам еще сегодня называл запорожцев вороньем, -- вступился за своего друга царевич.

-- Да, они -- черное воронье, -- сказал Курбский, -- но что хуже -- воронье черное или белое -- уж право не знаю.

-- Из-за чего же мы наконец спорим? -- заговорил тут патер Сераковский. -- Как сама война, так и грабеж на войне, -- malum necessarium, полезное зло, -- полезное, ибо временно утоляет зверские инстинкты грубых воинов. Кто, скажите, не нуждается в бренном металле? Еще Демосфен назвал деньги -- nervus rerum, нервом вещей. А засим, мне кажется, вопрос исчерпан.

-- Да, военный суд созывать теперь как будто и не для чего, -- отнесся Мнишек к Димитрию, и когда тот в ответ только вздохнул и повел плечом, старик-гетман объявил совещание закрытым и пожал на прощанье руку как Курбскому, так и пану Тарло. -- Очень рад, панове, что все уладилось ко всеобщему удовольствию; очень, очень рад!

-- У ясновельможного пана, кажется, на душе еще кошки скребут? -- тихонько спросил Балцер Зидек пана Тарло, заметив, каким свирепым взглядом тот проводил Курбского, удалившегося из комнаты первым.

-- Какие кошки? -- сердито спросил в ответ пан Тарло.

-- А те, которых мы с вами вчера проглотили и которых сейчас вот из горла у нас за хвост тащили. Препротивное чувство, совершенно согласен с вами.

-- А все вы, Балцер. Ваша же выдумка. Еще умная голова!

-- Да глупцы, милый пане, разве когда глупят? Для них глупости -- хлеб насущный. Глупят одни, умные люди.

-- Однако ж на нас с вами все-таки легло скверное пятно.

-- Всякое пятно, дорогой пане, коли не смоется дождем, то от времени и солнца полиняет. Но нашему общему врагу это так не сойдет!

-- Так вы что-нибудь против него уже замыслили?

-- Покуда-то нет. Но ищите -- и обрящете. Случай, верно, найдется.

Случай, действительно, нашелся, -- и даже очень скоро.

Глава шестая

СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ

Обедал Курбский вместе с царевичем за гетманским столом. Домашний повар Мнишка, сопровождавший его и на походе, был великий мастер по своей части. В описываемый день, когда к гетманскому столу было приглашено все запорожское начальство, искусник-повар приложил особенные старания, и обед, точно, вышел на славу. Но душевное настроение Курбского было такое угнетенное, что он не сумел оценить чудеса кулинарного искусства, к концу же обеда, когда началась общая попойка, встал из-за стола и, под предлогом головной боли, ушел к себе. Здесь он с недоумением увидел на подоконнике целую груду медовых пряженцов. Он ударил в ладоши. Верный казачок его Петрусь Коваль не замедлил предстать перед ним; на открытом лице его играла лукавая улыбка.

-- Что это такое? -- спросил Курбский, указывая на пряженцы.

-- Сластены, гостинцы.

-- Вижу, что не ржаной хлеб. Но для кого это?

-- Для тебя, милый княже, все для тебя. Отведай-ка: во рту тают.

Чтобы не обидеть мальчика, Курбский отломил кусок печенья и сунул в рот.

-- Ну, что, невкусно разве? -- спросил Петрусь с той же усмешечкой.

-- Очень даже вкусно. Спасибо, братику. Но с чего тебе вдруг вздумалось?

-- Не мне вздумалось.

-- А кому же?

-- Сам не догадаешься?

-- Как же мне догадаться? Никому здесь, кроме тебя, на ум не придет угощать меня сластями.

-- Здесь, в лагере, пожалуй, что и нет. Ну, а по соседству, примерно в Новеграде-Северском...

Курбский так и обомлел.

-- В Новеграде?.. -- пробормотал он.

-- Ну, да, в замке: от города-то камня на камне не осталось.