На музыке. Наука о человеческой одержимости звуком

Упорядоченное отношение сложности какой-либо песни и вкусового предпочтения к ней можно отобразить графиком в форме перевернутой U. Представьте, что ось x показывает, насколько музыкальное произведение сложно для вас, а ось y — насколько оно вам нравится. В левом нижнем углу этого графика, близко к началу координат, будет точка пересечения двух свойств музыкальных произведений, которые кажутся вам совсем простыми и не нравятся. По мере усложнения музыки возрастает и ваше удовлетворение от нее. Эти две переменные довольно долго изменяются равномерно — с увеличением сложности удовлетворение будет становиться сильнее, — и в какой-то момент вы пересечете индивидуальный порог, когда от произведений, к которым вы испытываете сильную неприязнь, вы перейдете к тем, которые вам немного нравятся. А затем сложность увеличится настолько, что произведения начнут казаться вам непонятными, и уровень удовлетворения пойдет вниз. По мере дальнейшего усложнения музыка будет радовать вас все меньше и меньше, пока вы не переступите еще один порог, — и тогда она перестанет вам нравиться вообще. Теперь она настолько сложна, что даже неприятна.

Гипотеза «перевернутой U» не подразумевает, что сложность музыкального произведения — единственная причина, по которой оно может вам нравиться или не нравиться. Скорее, она позволяет учесть переменную сложности. Элементы музыки сами по себе иногда оказываются препятствием для восприятия нового произведения. Очевидно, что, если музыка звучит слишком громко или слишком тихо, это тоже может отразиться на удовольствии от ее прослушивания. И даже динамический диапазон одного произведения — разница между самыми громкими и тихими его частями — способен отпугнуть многих слушателей. Особенно это относится к тем, кто с помощью музыки управляет своим настроением. Кто-то стремится успокоиться, а кому-то, наоборот, надо взбодриться перед тренировкой, так что вряд ли многим захочется слушать произведение, охватывающее весь диапазон громкости, от верхней до нижней, или весь диапазон эмоций — от грустного мотива к воодушевляющему (как, например, в Пятой симфонии Малера). Динамический диапазон, как и диапазон эмоциональный, слишком широк, и это может создать определенный барьер.

Кроме того, свою роль играет высота звука. Некоторые люди не выносят гула басов в современном хип-хопе, а другие — пронзительного визга скрипок, как они его называют. Отчасти дело может быть в физиологии. Уши разных людей по-разному передают фрагменты частотного спектра, из-за чего одни звуки кажутся приятными, а другие — отталкивающими. Кроме того, причина может заключаться в психологических ассоциациях, как положительных, так и отрицательных, связанных с разными инструментами.

Ритм и ритмический рисунок тоже влияют на нашу оценку того или иного музыкального жанра и произведения. Многих исполнителей латиноамериканская музыка привлекает как раз сложностью ритмов. Для неспециалиста вся она сливается в одну категорию — латиноамериканской, человеку же, разбирающемуся в нюансах того, как один ритм преобладает над другими, такая музыка представляется целым огромным миром удивительной сложности: босса-нова, самба, румба, бегин, мамбо, меренге, танго, — и каждый из стилей оригинален и узнаваем. Конечно, многие люди искренне наслаждаются латиноамериканской музыкой и ее ритмами, при этом не различая стили, а другим такие ритмы кажутся слишком сложными, непредсказуемыми и отталкивающими. Я обнаружил, что, после того как я объясняю слушателям пару латиноамериканских ритмов, у них появляется возможность оценить их по достоинству. Все это вопрос изучения, сравнения и построения схем. Других же слушателей от того или иного стиля способен оттолкнуть, наоборот, слишком простой ритм. Типичная претензия поколения моих родителей к рок-н-роллу, если не считать его громкости, заключалась в том, что у всех песен один и тот же ритм.

Тембр — еще один барьер для многих, и его влияние все возрастает, как я уже говорил в главе 1. Когда я впервые услышал, как поют Джон Леннон и Дональд Фейген, их голоса показались мне довольно странными. Они как будто не вызывали у меня симпатии. Однако что-то заставляло меня слушать их снова и снова, возможно как раз их необычность, и в итоге они стали одними из моих любимых вокалистов. Их голоса давно вышли у меня из категории просто знакомых и перешли в категорию чего-то глубоко личного. По моим ощущениям, они стали частью меня. На нейронном уровне они и правда это сделали. Я слушал обоих вокалистов тысячи часов, прокрутив их песни десятки тысяч раз, и у меня в мозге сформировались схемы, благодаря которым я могу узнать их среди тысяч других, даже если услышу что-то, чего никогда раньше не слышал. Мой мозг закодировал каждый нюанс их вокала и каждую тонкость их тембра, так что, если я встречаю альтернативную версию одной из их песен, например в сборнике демозаписей John Lennon Collection («Коллекция Джона Леннона»), я замечаю каждое отклонение в исполнении от того, что я сохранил в нейронных связях своей долговременной памяти.