На нарах с Дядей Сэмом

Вторая исчезнувшая глава посвящалась как раз тому самому карцеру, куда меня периодически отправляли на перевоспитание за написание только что прочтенной вами книги. Я никогда не забуду это страшное помещение, где даже в душ тебя водили в наручниках, еду подавали через «кормушку», выпускали на прогулку на 45 минут раз в неделю и где я иногда спал на полу рядом с унитазом, поскольку в двухместном каменном мешке иногда оказывалось по четыре человека.

Так что считайте, что вы знаете, чем на самом деле завершилась моя книга. Хотя бы условно…

… В последние месяцы перед выходом на свободу время для меня остановилось. Я не зачеркивал дни в календаре, как это делали многие другие зэки, или не пытался сбросить накопившийся за время отсидки вес. На самом деле, я был в лучшей физической форме как до, так и после тюрьмы.

Я жутко стрессовал, ибо не понимал, на какие деньги я буду жить и чем буду заниматься. То клеймо, которое я получил от американского правосудия, закрывало для меня практически все двери.

Пятого марта 2009 года я вышел за ворота своего узилища. Меня встречала Галя, которая и привезла меня туда четыре года назад. Было холодно, на солнце блестел припозднившийся снег. Прямо рядом с ее машиной и прикрываясь непонятно чем, я с неописуемым волнением натянул на себя новые трусы «Кельвин Клайн», которые мне так и не удалось пронести на себе в тюрьму. Напрочь забытые джинсы, свитер, яркая куртка – я не мог поверить, что я – это я.

Мы ехали в «half-way house» – общежитие тюремного типа, куда отправляли еще на несколько месяцев всех федеральных заключенных. Мы могли выходить только на работу и обратно, нас также проверяли несколько раз в сутки, мы спали на тех же двухярусных кроватях и слушали обязательные лекции на умные послетюремные темы.

По пути Галя завезла меня в итальянский ресторан. Помню свое удивление, когда на столе увидел настоящие вилки и ножи, а не пластиковое дерьмо, которым я так привык пользоваться в тюрьме. Я смотрел на все вокруг теми самыми «широко открытыми от удивления глазами».

Находясь на полусвободе еще пять долгих месяцев, первое время, к своему большому ужасу, я хотел попасть назад в тюрьму, где все было так понятно и знакомо, за тебя принимали все решения и где ты жил на «полном гособеспечении».

Дурость прошла через неделю.

Мои друзья взяли меня на работу в свое рекламное агентство, как только мне разрешили трудиться. Я там просто числился и был безумно этому счастлив. Ничего продуктивного я делать не мог, кроме как отвечать на звонки, ходить за обедом и с удовольствием прибираться.

Через полгода я переселился в квартиру своего папы, который, как в детстве, заботился обо мне, пытался учить уму-разуму и выдавал мне на все про все 10 долларов в день. Проходя мимо окон каких-нибудь ресторанов я завидовал этим счастливчикам и понимал, что больше такого у меня не будет никогда.

Постепенно ко мне начали возвращаться работоспособность, обычное любопытство и предприимчивасть. Я был окружен любящими меня людьми и друзьями, которые помогали, чем могли, человеку, вернувшемуся «с того света». Если бы не мои родители, сестра, повзрослевшая доченька и близкие люди, я бы не смог «восскреснуть» так быстро.

Примерно в то время в Нью-Йорке открылась русскоязычная FM радиостанция, и меня позвали туда «метеорологом-в-законе». С первого дня ее существовования слушатели DaNu Radio в Нью-Йорке, Филадельфии и Майами слушают мой веселый погодный треп. Поначалу я прописывал каждую строчку в сводке погоды и траффика, сейчас я стал «мэтром» этого ремесла. Уверен, что Валерия Викторовна, моя школьная учительница по географии, гордилась бы повзрослевшим и поумневшим Лёвой на все сто процентов!

Все в тот же первый год я стал думать о «невозможном» – возвращении к моей деятельности театрально-концертного продюсера. Или прокатчика, как теперь говорят в России. После победы на Евровидении Александра Рыбака, талантливого мальчика со скрипочкой, я договорился с его норвежскими менеджерами, и он приехал в США на гастроли. С момента моего выхода из уже «далекого» зиндана прошло ровно восемь месяцев.

Когда по местным русским телеканалам пошла реклама концертов с шапкой «Лев Трахтенберг и Russian-American Consulting представляют», весть о моем выходе на свободу разнеслась окончательно и бесповоротно. Софья Львовна Трахтенберг, которой исполнилось 20 лет, потом мне рассказала, что когда она увидела меня, вышедшим на сцену поблагодарить спонсоров и друзей, и когда многие в зале встали, то она расплакалась.

Я переехал от папы, снял небольшую квартиру в самой южной точке Нью-Йорка на 14 этаже с видом на океан. Первое время я смотрел на это бесконечное пространство и не мог насмотреться. Понятно почему.