На обочине канона (СИ)

— Только идею и рисунки, Джирайя-сенсей! — разворачиваю захваченный с собой рулон с бумагами и осторожно протягиваю вперёд.

— Хм, «про рыбака и маленькую золотую рыбу», — катает на языке заглавие молодой литератор. В голосе ясно слышится недоумение, сдобренное лёгкой долей разочарования. — Дай-ка я догадаюсь — этот старый человек поймал волшебную рыбу, и она сделала его счастливым?

— А вот и не угадали, Джирайя-сенсей! — радостно показываю ему язык. — Сначала старик долго трудился и много раз без толку забрасывал невод. А когда поймал рыбку, она пообещала большой выкуп, но он ничего не взял, а отпустил просто так…

По мере моего сумбурного повествования, перемежаемого показом иллюстраций к ключевым моментам сказки, на лице саннина всё сильнее проступает понимание, а затем и восторг. В некоторых местах мы спорим, другие он понимает намного лучше меня.

Я всё больше восхищаюсь этим человеком. У него не было одиннадцати школьных лет. Его не заставляли штудировать и анализировать шедевры мировой литературы. Он не прочёл тех сотен томов и тысяч стихотворных строк, с которыми свёл знакомство я. У него вообще нет никакой базы, кроме устных преданий да четырёхлетних курсов малолетних убийц. Тем не менее, сейчас полуобразованный убийца разговаривает со мной на равных, на лету схватывает пушкинские идеи и адаптирует их под местные реалии! Незнание, например, термина «градация» нисколько не становится помехой — суть «учитель» воспринимает и так. Словно господин Журден, который был не в курсе, что разговаривает прозой.

Увлёкшись творческим процессом, сами не замечаем, как заготовленные материалы подходят к концу. С предвкушающей улыбкой будущий всемирно известный писатель запаковывает мои рисунки и свои заметки в печать и вновь хватается за хитай-атэ. Не выдерживаю и даю волю любопытству:

— Джирайя-сенсей, а что это вы делаете?

— Ставлю памятную зарубку, Инаби-кун, — расплывается в улыбке жабий отшельник. — Вот, смотри: первая — это после пьянки, когда обмывали получение чунинских жилетов. Вторая — когда выжили в битве с Саламандрой. А третья… вчера!

Загорелая рожа с красными разводами становится ну очень довольной. Саннин счастливо жмурится и мечтательно откидывает голову назад, позабыв о необходимости балансировать на своих деревяшках. Панически взмахивает руками, но удерживает равновесие и возвращается к работе. Успеваю заметить на шее два характерных синяка. Моё удивление столь сильно, что не удерживаюсь от дебильнейшего из вопросов:

— Так вы что, вчера?..

— Ага, — физиономия Джирайи становится совсем уж сияющей. Срочно нужен кирпич!

— Тогда, — пытаюсь справиться с удивлением и лёгкой завистью. Вот ведь свезло мужику «на шару»! — Вы что, завтра тоже будете корябать свой протектор? Он ведь так быстро кончится.

— Завтра? — удивляется эта наглая морда. — Не-ет, ни завтра, ни в ближайшие полгода мне лучше на глаза Цунаде не попадаться. Вот когда отойдёт…

— Ну, вы и!.. — не могу найти приличных слов для этого блондинистого пикапера. В итоге останавливаюсь на самом детском варианте. — Как вам не стыдно, Джирайя-сенсей! И вы ещё называете себя её другом!

— Э-э?.. — тупит Жабыч. Нет, я допускаю, что он в таких делах неопытен, но для меня-то всё ясно, «как простая гамма»!

— Мы ведь спрашивали про Цунаде-сан у Кушины-химэ и даже у Тока-сан! Она очень переживает, что все, кого она любила, умерли! Считает себя проклятой! Думает, что ей из-за этого всю жизнь придётся быть одной! А вы ей сначала дали надежду, а теперь бросаете у разбитого корыта! Да ещё меня заставили вам помогать! Козёл!

По открытому рту и остекленевшим глазам понимаю, что пациент где-то глубоко в себе и вернётся не скоро. Возмущённо плюю себе под ноги (не соврал Марк Твен — через дырку от выпавшего зуба это действительно делать намного удобней) и с гордо поднятой головой покидаю полигон. Уже у самого выхода оборачиваюсь на шум упавшего тела. Злорадно хмыкаю и стартую в сторону родного квартала. Куда только усталость подевалась?..

Бушующие эмоции мешают трезво оценить происходящее и найти выверенный правильный и выгодный выход. В таком состоянии весёлой и решительной злости я запросто могу столько дров наломать, что за всю жизнь не разгрести. Плевать! Сейчас я, как герой давным-давно прочитанного стихотворения, просто очень боюсь не успеть[1]. Тяжело дыша, вваливаюсь домой и ору:

— Обито! Где наши рисунки?!

Скука и серость царили в стенах госпиталя деревни, Скрытой в Листве. Барабанящий по окнам дождь убаюкивал пациентов и врачей. Из-за закрывших небо туч стены, кровати, оборудование, одежда и лица людей — всё казалось безжизненным, выцветшим. И вот, подстраиваясь под окружающий мир, всё тише звучали голоса ирьёнинов, и всё больше больных проваливались в неглубокую дремоту, коротая бесконечный сумрачный день.