На одном дыхании!

– Да что я, не понимаю, что ли?! Я у Сапогова спрошу. Он точно скажет. А Прохоров и есть… мужчина твоей жизни?

Глафира решила, что на этот вопрос отвечать уж точно не станет.

– А Олеся могла сама собрать эту фотографию из двух? В фотошопе?

Дэн Столетов вдруг захохотал.

– Да ты видала ее, Олесю эту?

– Нет, – отрезала Глафира.

Он смутился и перестал хохотать.

– Я не это имел в виду. То есть я хочу сказать… Ну сама понимаешь… – Тут он вдруг пришел в раздражение. – Я ж тебе говорил! Она даже по мылу послать ничего не может! И, между прочим, очень этим гордится! Она нам свои фотки так и отдала, пачкой! Она даже архивировать не умеет, а уж в фотошопе точно не шарит!

– Выходит, она кого-то просила, что ли? – задумчиво задала самой себе вопрос Глафира. – Но зачем?.. Понимаешь… – И замолчала.

– Что?

Она молчала.

Кто-то зачем-то придумал эту фотографию. Слепил в фотошопе, собрал из нескольких и… ошибся. Глафира точно знала, что это подлог, поняла, как только увидела! Никто не мог знать о том давнем разговоре, когда Глафира рыдала, а Разлогов ходил в отдалении, очень сердитый. Он ходил, время от времени говорил что-то бессмысленное, вроде «Перестань реветь!» – а она все не унималась. Потом она постепенно затихла, он подошел, сел рядом и сказал, что не любит женских истерик.

Он любил за вечерней пение, белых павлинов и стертые карты Америки.

Не любил, когда плачут дети, чая с малиной и женской истерики.

Женской истерики Разлогов уж точно не любил.

Потом он все ей объяснил – умный, взрослый, раздраженный человек, оказавшийся совершенно чужим. Собственно, именно это он и объяснил – что он чужой. Не ее. Принадлежать ей он не хочет и, самое главное, не может. Все у нас будет хорошо, если только ты не станешь сейчас сочинять историю про любовь. Не надо ее сочинять, и придумывать ничего не надо! Я слишком много в жизни придумывал, сказал тогда Разлогов, больше не хочу. И никаких душераздирающих историй! Можно установить простые правила и им следовать. Больше ни от тебя, ни от меня ничего не требуется.

Правила были установлены – а куда деваться-то?! – и Разлогов неукоснительно их соблюдал. А Глафира, как всякая нормальная женщина, конечно же, их нарушала. О правилах никто не знал и не мог знать, вот и появилась фотография, явно подложная. И вторая, с бриллиантовым бегемотом, совершенно необъяснимая.

Как бегемот попал на палец Олеси Светозаровой и как вернулся обратно? И, главное, зачем?! Зачем была проделана такая сложная комбинация?!

Глафира замолчала и ладонями обхватила щеки.

– Ты чего? Зуб заболел?

– Дэн, когда ты сможешь узнать, кто выбрал из всех остальных и поставил в номер фотографию на пляже?

– Да как только Сапогов трубу возьмет! Он спит по субботам часов до трех, раньше ни за что не встанет, хоть из пушки стреляй!

– Позвони мне сразу, ладно?

– О’кей. А чего ты вдруг так всполошилась?

– Я не всполошилась, – с досадой сказала Глафира. – Просто я ничего не могу понять, совсем ничего…

И опять сунула лицо в сложенные ковшиком ладони.

Ты опять врешь, сказал вдруг где-то поблизости Владимир Разлогов отчетливо, настолько отчетливо, что Глафира отняла руки и огляделась. Никакого Разлогова, конечно же, не было поблизости, только Дэн Столетов, ее сегодняшний неожиданный друг, сидел напротив и таращил на нее шоколадные, печальные, как у больной мартышки, глазищи.

– Я не вру, – вслух сказала перепуганная Глафира.

– Да я понял! – ответил Дэн, но он Глафиру не интересовал решительно.

Почему я вру?! Где я вру? И почему… опять!

Потому что ты не даешь себе труда понять. Ты трусишь, мечешься, как белка, а на самом деле просто прячешься! Ты прячешься со страху – ты просто не можешь заставить себя понять, и ты сама это прекрасно знаешь. Ты должна разобраться, здесь и сейчас, и пойти дальше, не останавливаясь и не оборачиваясь назад. Если ты не разберешься, никуда ты не пойдешь! Ты так и будешь рассматривать прошлое и убеждать себя, что не понимаешь, что случилось с твоей жизнью. Ты не сможешь идти вперед, потому что тебе нужно будет все время оглядываться. А идти спиной вперед трудно, вернее сказать, невозможно.

…Но мне страшно! Так страшно, как не было никогда в жизни. И я точно знаю, что после того, как я разрешу себе додумать до конца, все изменится – опять, и опять окончательно, бесповоротно и необратимо! Никто не придет назад, и я тоже. Я стану другой, и моя прежняя жизнь тоже станет какой-то другой, и сейчас я даже не могу себе представить – какой именно. И мне страшно.

…Брось скулить, сказал Разлогов раздраженно. Какая ты, ей-богу, нервная стала! Брось скулить и думай. Ну!

– Ну, – пробормотала Глафира, – ну-ну…