На охотничьей тропе

— Ложью как хочешь верти, а правде путь один…

Воспоминания о прошлом, слова Валентины будили в Благинине бурю восторженных чувств. Он вырвал из земли длинный стебелёк и так же, как Валентина от одуванчика, стал отделять листики. Последний оторвал со словом «любит», произнесённым про себя, и хотя это было простым совпадением, облегчённо вздохнул.

Глава десятая

Дед Нестер попрежнему провожал на зорьке охотников на промысел, вечером встречал их с добычей и радовался вместе со всеми, если она была богата. Филька Гахов от темна до темна пропадал на болоте, возвращаясь с полной сеткой убитых им уток. В ненастную погоду охотники оставались в избушке и слушали под напев ветра за окном небылицы Тимофея Шнуркова или громкое чтение Ермолаича новой книги, играли в шахматы или домино.

Приезжал парторг, и промысловики оживлённо расспрашивали у него о новостях в районе, стране, за рубежом. И новостей у парторга всегда было в изобилии. Вывешивалась «летучка», рассказывающая о ходе соревнования между двумя участками: Быстринским и Николаевским. Охотники спорили, обсуждая итоги.

Особенно оживлён в последние дни был Благинин. Охотники чаще стали слышать на озере его песни. Иван пел о радостном труде, о голубых глазах, о городе Горьком, где яркие зорьки, и о девушках наших, которые все хороши. Бросалось в глаза товарищам то, что Благинин стал чаще бриться, в непромысловую погоду надевал костюм, начищенные до блеска полуботинки и куда-то уходил.

— Что ему унывать, — начал поговаривать Илья Андронников, — попался с поличным и хоть бы что. А потому лучший охотник, с начальством на короткую ногу живёт. Вот и прикрыли. А случись у нас такое, давно бы из промхоза выперли.

— Зря болтаешь, Илья, — заметил Ермолаич. — Ещё не доказано, что Иван на запретном водоёме промышлял. Говорят, что сам на Епифановском ондатру развёл.

— Знаем, как он развёл. Прокопьев сказал: «Запретить отлов на Кругленьком». А Благинин, не будь дурным, выждал время да запустил туда ручку.

— Брось, Илья. Не возводи на человека напраслину, — вмешался в разговор Тимофей.

Андронников умолк, но при удобном случае и, в дальнейшем старался раздуть самим же сочинённую небылицу.

Заметил перемену в Благинине и Ермолаич. Как-то он спросил:

— Уж не влюбился ли ты, Иван Петрович?

Иван смутился.

— Ну, так и есть, — улыбнулся Тимофей Шнурков. — Ишь каким пунцовым стал, будто красная девица на выданы!. То-то я замечаю, как погода плохая, у него настроение хорошее…

— Своего рода барометр. Стрелка — вниз, на бурю, настроение — вверх, — подмигнул Ермолаич Тимофею.

— Вот-вот!.. Если не секрет: в кого же это:, уж не в Валентину ли Михайловну? Если так, пошли меня сватом, я её быстро уговорю. В таких делах я на все руки мастер, хоть саму царевну усватаю…

— Потерпи, Тимофей Никанорыч. До войны мы с ней дружили. Это верно. А сколько времени с тех пор прошло! Камень, на котором мы с ней часто сидели, и тот уже мохом оброс.

— А ты спроси. Приди и прямо: так, мол, и так, влюблённый я в тебя и как хочешь. Вот как я, к примеру, Мотрю свою усватал. Больше года ходил за ней, увивался, как хмель вокруг палисадника, уговаривал. А она всё своё: «Не нравишься ты мне, Тимофей. Мне видного парня надо, а ты что? Никудышненький…» Зло меня взяло, я-то тут при чём, коли такой уродился. Подговорил сватов: деда Ермишку, первейший сват на всю волость был, да Иннокентия Демьяновича Икорушкина, царство ему небесное. Запрягли наилучших рысаков, которых выпросил по этому поводу у нашего богатея Луки Кучкина за мешок ячменя, взяли самогона и поехали к её родичам. Четверть на стол, сваты в разговоры. И слышу: вместо никудышненького я уже первейшим стал, вроде лучше меня и в округе не сыскать. Посадил я свою разлюбимую в ходок и на радостях в степь её умчал. Почитай, третий десяток с тех пор идёт, а она и сейчас во мне души не чает.

— И сейчас, наверное, всё ещё проклинает, — в тон ему подстроился Ермолаич.

— Ну, знаешь ли!..

— Нет, Тимофей Никанорыч, — заметил Благинин, — это раньше так было. А сейчас любовь по-другому понимают. Чтоб всё на взаимном уважении строилось, ведь всю жизнь вместе итти, радость пополам делить, если мне тяжело будет, чтобы я на её плечо мог опереться, ей тяжело — я поддержу. Подруга жизни! Правильно это.

— Смотри, Иван, потеряешь ты с такими понятиями девку.

— Ну что ж! Если любит-не потеряю, а нет, тогда и первейший сват, вроде тебя, Тимофей Никанорыч, не поможет.

— Ну-ну, тебе виднее.

— Поздновато хватились сватов засылать, она давно уже высватана, — заметил Илья Андронников, пряча в уголках губ ехидную усмешку.

— Это как так? — непроизвольно вырвалось у Благинина.

— А вот так. Ты лучше у Сергея Селивёрстовича спроси, он с первых дней её приезда к ней побегиваег, наверное и о дне свадьбы уж условились.

— Не может быть!

— Вот тебе и не может быть. Обрадовался, размечтался. Нужен ты ей!.. Ну, кто ты такой есть?.. Охотник — и не больше. Сам себе начальник да крысиный командир. А Валентина Михайловна не тебе чета. Как-никак директорша будет.