На орбите Стравинского. Русский Париж и его рецепция модернизма

Маленькие трагедии Пушкина – это короткие драматические поэмы, в центре которых находятся экзистенциально критические моменты бытия, как пишет Сергей Давыдов, «тайна счастия и гроба» или «прикосновение “любви” и “смерти”, Эросаи Танатоса» [Давыдов 1999: 382][395]. Написанные в дни эпидемии холеры в Болдино, трагедии затрагивают тему смерти и многообразия человеческих реакций на нее. Объекты желания людей различны: золото в «Скупом рыцаре», искусство в «Моцарте и Сальери», любовь в «Каменном госте», жизнь в «Пире», но сходны их страсть, отменяющая обычные моральные устои, и трагедия, которая за этим следует. В каждом из этих произведений, но в наибольшей степени в «Пире», «страстное начало в герое (лабос;) имеет двойную природу: это и отдание себя страсти во всей ее хаотической, оргиастической силе, и страдание как искупление страсти» [Беляк, Виролайнен 1991: 86]. Безумие и смерть притаились вокруг пирующих персонажей; их близость обостряет в главных героях жажду жизни и заставляет их энергию продления рода и творческие силы вырываться наружу в последней отчаянной попытке уцелеть, держась за существование как можно дольше. Чтобы еще больше распалить свои чувства, герои предаются пиршеству с едой, вином, любовью, песнями, поэзией и танцами. Ни проезжающая мимо телега с покойниками, напоминающая об их реальном положении, ни упреки Священника, призывающего к покаянию и молитве, не могут заставить этих людей отказаться от дионисийского веселья. Их Председатель, Вальсингам, наиболее отчетливо осознает происходящее, признаваясь Священнику, что он «удержан / Отчаяньем, воспоминаньем страшным» и «И ужасом той мертвой пустоты, / Которую в моем дому встречаю», – это они не позволяют ему покинуть пир и заставляют вкусить «благодатный яд этой чаши» и смертельно сладкий поцелуй Мери, «погибшего, но милого созданья». Но вместо того чтобы призвать к покаянию, Священник называет имя его умершей жены, что ввергает Вальсингама в безумие.

Только два фрагмента пьесы принадлежат собственно Пушкину: песня Мери и «Гимн чуме» Вальсингама. Оба эти фрагмента прерывают драматическое течение сцены мощными лирическими строками. В случае с песней Мери причина замены имеет вполне практическое объяснение. В оригинале Вильсона Мери поет на шотландском диалекте, который Пушкин, имея в своем распоряжении в Болдино лишь небольшой англо-французский словарь, перевести затруднялся [Пушкин 2009, 7: 884]. Предвосхищая ситуацию с Вальсингамом, пушкинский текст также вводит песню Мери в основной сюжет. В пушкинском варианте Мери поет о Дженни, которая просит своего возлюбленного не целовать ее на прощание, когда она умрет, а бежать из деревни и вернуться навестить ее могилу только после того, как «зараза минет». В споре со Священником Вальсингам вспоминает о своей усопшей жене Матильде, «святом чаде света», чей «чистый дух» зовет его. В отличие от Эдмонда из песни Мери, Вальсингам, гуляка-богохульник, который остается, чтобы утопить свою печаль в чувственном оргиастическом пире, утрачивает право достичь чистой души Матильды – «Где я? Святое чадо света! вижу / Тебя я там, куда мой падший дух / Не досягнет уже…» [Пушкин 1977–1979, 5: 358].

Песня Мери – это сентиментальная реакция на трагическое время чумы. В ней счастливое прошлое, наполненное веселыми детскими голосами, противопоставляется нынешнему опустошению, тишину которого нарушает только звон колоколов да громыхание телег для перевозки покойных. Но поскольку в песне поется о событиях давно минувших дней, она дает надежду на будущее. В последнем образе песни есть видение рая, где добродетельная Дженни молится о своем возлюбленном, пережившем «мрачный год» чумы, который, как говорит Вальсингам в благодарности Мери за ее песню, «едва оставил память о себе» в ее родной земле, по берегам потоков и ручьев, «бегущих ныне весело и мирно».

Совсем не случайно, что свой сентиментальный лирический рассказ о мрачных временах чумы Пушкин поручает женщине. Напоминая стихи учителя поэта В. А. Жуковского, песня выглядит стилистически «старой» и не «модной», как говорит Луиза, высмеивая ее. Другими словами, она не отвечает сложившейся ситуации. Пушкин отводит Вальсингаму смелый и более оригинальный ответ. В отличие от песни Мери, философски сложный «Гимн чуме» не имеет ничего общего с его аналогом у Вильсона, веселой «Песней о чуме» с тривиальным хоровым припевом[396]. Пушкинский Вальсингам ведет себя кощунственно: он не только встречает смерть без покаяния, наслаждаясь радостями жизни, но и воспринимает ее как источник величайшего из всех возможных наслаждений: