На орловском направлении. Отыгрыш

— И всё-таки я настаиваю на личной беседе, — отчеканил Годунов.

И снова зримо — до ломоты в висках — ощутил, как одна судьба соединяется, намертво сцепляется с тысячами других.

— Нам ещё заутреню служить, — в тон ему напомнила собеседница.

— Вам? — переспросил Годунов.

— Я псаломщица здешняя. Была. И, даст Бог, буду.

— Кто к нам, Стеша? — тихо спросили темноты.

— Военный, — пробурчала старушка. — К вам.

И столько всего было в этом коротком, в полвыдоха, «к вам» — от обожания до осуждения, — что Годунову на мгновение стало неловко: вломился, понимаешь, в чужую жизнь, людей баламутит…

— Так что ж его ждать-то заставила? У людей военных, Степанидушка, сейчас забот поболе нашего, — мягко укорил отец Иоанн, приблизился, ступая едва слышно, и зажёг керосинку, приделанную к стене на уровне плеча. — Прошу меня простить, крепко, видать, заснул. Давно меня дожидаетесь?

Был он невысок ростом и худощав, в неярком, воскового оттенка свете седые его волосы казались желтоватыми, а лицо — тёмным, как лик на иконе. А так — самое обыкновенное лицо. Но Годунов почему-то был уверен — запоминающееся.

— Не то чтобы… но и время, как вы верно подметили, поджимает, и сильно — ответил он, интуитивно чувствуя, что играть в дипломата резона нет.

— Понимаю, — все так же тихо проговорил священник.

Годунову вспомнился вдруг сосед, подполковник-зенитчик, с меньшим сыном которого он, Санька, в ранней юности приятельствовал. К тому времени Василий Григорьевич давно уже вышел в отставку, работал в какой-то конторе с техническим уклоном, но командный артиллерийский басок был так же неистребим, как и украинский акцент. А отец Иоанн казался настолько далеким от военной службы человеком, что Годунов волей-неволей задумался: не вышло ли ошибки?.. хотя какая тут может быть ошибка?

— Вы за ответом? — несколько удивленно спросил Земской. — Извините, я не очень-то понимаю в нынешних чинах, однако же…

Однако же понимания вполне хватило, чтобы сообразить: визитер — большая шишка, такие для разговора не сами приезжают, а к себе приглашают. И что отвечать? Мимо шёл, решил заглянуть?

Сочинять правдоподобный ответ не хотелось. Усталость навалилась раненым медведем — опасная усталость, такой нельзя поддаваться, потом не встанешь.

Помедлив, Годунов признался:

— И да, и нет. Мне, честно говоря, в голову не приходило, что вы будете колебаться с ответом…

Поймал на себе укоризненный взгляд Степаниды.

— Но если вы сейчас готовы дать ответ, буду вам искренне признателен. Потому как больше времени на размышления у нас действительно нет.

— Всему своё время, и время всякой вещи под небом… — медленно, будто не к Годунову обращаясь, а ведя разговор с самим собой, проговорил отец Иоанн. — Время рождаться и время умирать, время насаждать и время вырывать посаженное, время убивать и время врачевать, время разрушать и время строить… — как бы невзначай погладил ладонью серовато-белую стену и продолжал, словно невидимые метки ставя: — Время плакать и время смеяться… время сетовать и время плясать… время разбрасывать камни и время собирать камни… время обнимать и время уклоняться от объятий… время искать и время терять… время сберегать и время бросать… время раздирать и время сшивать… время молчать и время говорить… время любить и время ненавидеть… время войне и время миру.

Пока священник говорил, Годунов силился понять, чего больше в этих словах — безнадёжности или надежды.

— Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, — Земской как будто бы подслушал его мысли. — Екклесиаст. В отроческие-то годы читали, небось? Вы можете мне не поверить, но время есть всегда. На этом свете человек вне времени не живет. Только разное оно, время-то. И тот, кто не убоится сегодняшней беды, завтра познает радость. А тот, кто сегодня убоится, тому и завтра в страхе пребывать. Ну да не буду испытывать ваше терпение. Скажите, куда и к какому часу я прибыть должен.

Степанида потрясенно охнула.

— Не надо, Стеша, ничего сейчас не говори, — попросил отец Иоанн. — Помнишь ведь: «что обещал, исполни…лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить».

— Тебя ж сана лишат, батюшка, — в голосе старой псаломщицы прорвались причитания. — И грех, грех великий…

— А не случится ли, что ещё больший грех свершу, отказав ближнему своему в защите? — ровным голосом спросил священник. — Будет на то воля Его, переможем. А что в наших силах, то сделаем, ибо сказано: все, что может рука твоя делать, по силам делай…

— Они на пряжках своих пишут «Gott mit uns», — глухо сказал Годунов, сам не понимая, зачем.

— Имя Божие на устах, страсти мирские в сердце… недобрые страсти, — тихо проговорил отец Иоанн. — Не ново. Издревле так было. — Помолчал, будто бы на что-то решаясь. — Пойдёмте, — и взял у Степаниды свечу.

Пока Годунов вслед за священником пробирался меж ящиков и стеллажей вглубь храма, его не покидало ощущение… почему-то не хотелось даже мысленно называть его фривольным словечком «дежавю». Ощущение ранее виденного, так будет правильно. Словно он здесь уже был.