На орловском направлении. Отыгрыш

В тусклом свете побелка на стенах казалась где блекло-серой, где пергаментно-желтой. Из-под сводов взирали с не закрашенных фресок святые, и было в их лицах одобрительное понимание. Они ведь тоже наделены послезнанием, — эта странное соображение почему-то успокаивало.

Несколько коробок с бумагами. Мелькнула шальная мыслишка: а вдруг и это не случайно? Вдруг его попаданчество — всего лишь краткий вояж, который начался в одном архиве и должен завершиться в другом? Что если порыться в бумагах — ан как пропуск назад отыщется?.. Себе-то не ври, Александр Васильевич, себе врать — последнее дело. Если бы ты точно знал, что он лежит-полеживает, тебя дожидается, ты вряд ли взялся бы его искать. И не потому что ты какой-то там герой, и тем паче не потому, что у тебя возникли мессианские амбиции. Просто когда-то давным-давно, во дни, как сказал классик, сомнений и тягостных раздумий, ты раз и навсегда определил для себя: если и есть в мире крепкий якорь и надёжный спасательный круг, так это данное тобою обещание. Как там батюшка сказал? Вспомнилось слово в слово: «Что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить». Ответ пусть не на все вопросы, но на многие.

На верёвках, протянутых от стеллажа к стеллажу, пестрели занавески. Погорельцы, понятно, уже обжились, отделили себе клетушки. Слышно было сонное посапывание. Коротко всплакнул во сне ребенок. Годунов едва не споткнулся о трехколёсный велосипед. И в этот момент вдруг понял, откуда оно, это самое ощущение. Такое же возникало у него при чтении хороших — правдивых, то есть, — исторических романов.

Которые остаются жизнеутверждающими, какие бы трагедии в них ни разворачивались.

У восточной стены — надо понимать, там, где раньше возвышался алтарь, — на конторском столе, покрытом кружевной скатертью, расставлены были иконы, одни — в тяжёлых металлических рамах, другие — в простеньких деревянных, а то и вовсе не обрамлённые. Степанида, молча шедшая сзади, так же молча обошла, зажгла лампаду и отступила в сторонку. Годунов не смотрел на неё, но чувствовал на себе её пристальный строгий взгляд.

— Я понимаю, что вы отвергаете мысль о Боге сущем, — все тем же ровным голосом заговорил отец Иоанн. — Однако же вера живёт в каждом из нас, в одних горит, в других тлеет, и никому не ведомо, откуда прилетит ветер, который раздует пламя. У вас есть своя вера, которая понуждает вас действовать так, а не иначе. И сейчас — ко благу. Вам ведь тоже это нужно — укрепиться духом. Помолитесь со мной. Как чувствуете, как умеете.

Годунов проследил за его взглядом: на маленькой, чуть побольше ладони, дощечке, на осенне-желтом фоне изображен был русоволосый воин в византийском доспехе. На голове — венец, похожий на церковный купол, на плечах — царская алая мантия, подбитая горностаем, в правой руке — воздетый крест, в левой — меч, упирающийся остриём в каменистую тропу, а за спиной — церковь с куполами-шлемами. Не просто церковь — твердыня. Но он, воин, эту твердыню защищает. Ещё на подступах к ней. На ближних подступах.

— Скорый помощниче всех, усердно к тебе прибегающих и тёплый наш пред Господем предстателю, святый благоверный великий княже Александре! Призри милостивно на ныне достойныя, многими беззаконии непотребны себе сотворишия, к иконе твоей ныне притекающия и из глубины сердца к тебе взывающия: ты в житии своем ревнитель и защитник Православныя веры был еси, и нас в ней тёплыми твоими к Богу молитвами непоколебимы утверди…

Отец Иоанн ненадолго умолк, коротко взглянул на беззвучно повторяющую слова молитвы Степаниду, перевел взгляд на Годунова. Не вопрошая — ободряя. И снова заговорил:

— …Ты великое, возложенное на тя, служение тщательно проходил еси, и нас твоею помощию пребывати коего ждо, в неже призван есть, настави. Ты, победив полки супостатов, от пределов Российских отгнал еси, и на нас ополчающихся всех видимых и невидимых врагов низложи…

Счастливый ты всё-таки человек, Годунов. Потому что знаешь: Победа всё равно будет. Не веришь — знаешь. Сколько бы ни продержался Орёл — сутки, трое, неделю — она придет. Не позднее, чем девятого мая сорок пятого. Тебе легче, потому что ты знаешь…

— …Ты, оставив тленный венец царства земнаго, избрал еси безмолвное житие, и ныне праведно венцем нетленным увенчанный, на небесех царствуеши, исходатайствуй и нам, смиренно молим тя, житие тихое и безмятежное и к вечному Царствию шествие неуклонное твоим предстательством устрой нам…

Годунов обернулся на едва слышный шорох. Поодаль стояла девушка в светлом платье, тёмные косы уложены венцом, у ног — узел. Молчала. Ждала.

— …Предстоя же со всеми святыми престолу Божию, молися о всех православных христианах, да сохранит их Господь Бог Своею благодатию в мире, здравии, долгоденствии и всяком благополучии в должайшая лета, да присно славим и благословим Бога, в Троице Святей славимаго Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Священник медленно осенил себя крестным знамением. Посмотрел на девушку.

— Что ты, Машенька?