На осколках разбитых надежд (СИ)

Но самые долгие, пусть и совершенно безмолвные слезы ждали Лену, когда она уже готовилась ко сну и впервые почувствовала дискомфорт, устроившись на узкой кровати. Что-то лежало под матрасом на досках. Этим предметом оказалась книга в зеленом бархатном переплете с посеребренными уголками и пожелтевшими страницами. На обложке не было написано имя автора, но Лена узнала его с первых же строк случайно открытого стихотворения: «Пока не разобьет нам смерть сердец больных, Моя любовь, несчастны оба мы с тобой».[49]

Она пролистала страницы и отыскала сложенный листок. Словно знала, что оно там будет, это короткое послание, написанное почерком, который успела запомнить.

«Люди обычно пишут, что дарят книги на долгую память. А я бы хотел написать, что дарю тебе этот подарок — на короткую. Потому что чем короче будет память, тем скорее боль покинет твое сердце. Я отдаю тебе эти сочинения только в надежде, что ты будешь хранить их втайне от всех в укромном месте (Гейне запрещен рейхом, как ты знаешь). А еще — в надежде на то, что они принесут минуты радости и поддержат, когда тебе станет горько. P. S. Помни про кошачьи жизни, и помни, что ты человек. Береги себя, моя маленькая русская».

Записка была вложена на странице с одним из любимых стихотворений Лены. Ей когда-то прочитала его бабушка, и строки врезались в память. «Твои глаза — сапфира два…». И Лена раз за разом перечитывала их после, когда наконец-то под утро слезы иссякли. Она надеялась найти какой-то скрытый смысл, что записка лежала как закладка именно у этих строк. Нет, не может быть, чтобы все вот закончилось, и что он так просто может стереть ее из своей памяти. Не может быть, что слова Рихарда об эйфории праздника были правдивы. И упорно гнала Лена от себя мысль, что все могло быть просто случайным совпадением.

— Ты выглядишь очень плохо, Воробушек, — именно этими словами встретил Лену Иоганн, когда его привез к завтраку Рихард в коляске. — Ты не заболела случайно? В замке сейчас особенно холодно. Надеюсь, что сегодня стекольщики сумеют сделать хотя бы половину работ.

Иоганн верно подметил. От долгих слез лицо Лены чуть распухло, а глаза покраснели. Она не умела плакать красиво, но в этот раз не расстроилась, увидев свое отражение, когда умывалась утром. «Пусть он видит меня такой, — пришла в голову злая мысль. — Пусть знает, сколько боли принес мне…»

Но Рихард даже не взглянул на нее. Как не смотрел на протяжении всего завтрака, который Лена обслуживала. Словно ее и не было в комнате. Совсем как полгода назад.

Оказалось, что ни Иоганн, ни баронесса не знали о повышении Рихарда в звании и о предстоящем переводе на Восточный фронт. Это известие привело обоих в восторг. Баронесса даже приказала открыть бутылку игристого вина, которое Лена разлила по хрустальным бокалам.

— Командир эскадрильи! — воскликнул Иоганн. — О, это просто изумительно! Наконец-то, мой мальчик, тебя оценили по достоинству!

— Если бы у Рихарда была хотя бы толика мудрости или житейской хитрости, он бы давно уже был и не на такой должности, — заметила баронесса с легким упреком, но улыбалась довольно и широко, с гордостью глядя на сына, когда поднимала бокал. — А еще я уверена, что ты легко возьмешь планку в сотню побед, мой сокол! Пью за это! За твои победы!

— За твои победы, Фалько! — поддержал ее Иоганн.

Лена постаралась не смотреть на Рихарда в этот момент, чувствуя странную смесь чувств в груди при этих словах. Ей и хотелось очередного успеха для него, и в то же время она не могла не желать ему удачи. Ведь любое достижение Рихарда отныне означало смерть ее соотечественника и помогало Германии одержать победу над ее страной.

Как выяснилось позднее, по окончании завтрака, Рихард переменил решение ехать в Берлин. Он заявил, что планирует помочь стекольщику и его подмастерьям вставить стекла в окна замка, к неудовольствию баронессы. Ей не понравилось, что сын будет работать как простой работник, о чем она и заявила открыто.

— Так просто будет быстрее, — заявил Рихард, пожимая плечами. — Я хочу уехать из Розенбурга, зная, что замок в полном порядке, и не терзаться тревогами, когда буду так далеко от дома.

— Но эта плотницкая работа, Ритци!

— О, мама, — рассмеялся Рихард, целуя ее в щеку перед уходом из столовой. — Теперь нет никакой разницы между плотником и бароном, а ты все еще цепляешься за старое…