На осколках разбитых надежд (СИ)

— Давай же… открой глаза… Святая Мария, сколько крови! Дай мне еще кусок ткани, Рина! Или одеяло… им оно все равно уже ни к черту!

В мире, подаренном ей морфием, а затем жаром, пожирающим ее тело, Лена танцевала с Рихардом под знакомые звуки танго, отчего у нее так и кружилась голова. А может, кровь бурлила вовсе не от резких поворотов, а от запаха Рихарда и сладости кожи его шеи, к которой она иногда прикасалась губами. Разве можно было уйти от него? Разве можно было расстаться с ним по своей воле, когда он смотрит таким взглядом, от которого все трепещет внутри, а ты просто задыхаешься от счастья?

— Нет! Не сбрасывай тряпку! Ты вся горишь… Да что же это?! Держись, девочка!

В этом мире Лена стояла за кулисами в ожидании своего выхода на сцену, когда оркестр приступит к знакомым нотам. Нервно проводя вспотевшими от волнения ладонями по ткани костюма. За ее спиной возбужденно переговаривались артисты и артистки кордебалета. И вот резко — под яркий свет сцены! Непередаваемое ощущение проживания чужой жизни в танце. Показать в движении каждую эмоцию, передать все оттенки чувств. Любовь, горечь разлуки, боль потери, смерть… Наконец-то отдавая всю себя, без остатка.

— Она должна встать на ноги! Сейчас же!

— Господин гауптман, прошу вас… она больна… вы же сами видите…

— Пристрелить… не мучиться…

— Нет! Если она умрет здесь, в тюрьме… Пусть везут в лагерь… сдохнет — проблемы коменданта… Пусть встает. Пусть ее тащит еврейка… Слышишь, жидовка? Если не протащишь ее до машины, застрелю!

И в финале «умерев» на сцене, во время поклонов со своим невидимым партнером кожей ощутить заряд от нескончаемых аплодисментов зрителей. Она знала, что Рихард там же, в зале. Знала и радовалась, что он увидел ее на сцене. Той, какой она хотела, чтобы он ее увидел. В этом ярком свете софитов, окутанной ореолом восхищения, на вершине своей мечты.

— Пожалуйста… пожалуйста… открой глаза… я не доведу тебя сама…

Другой мир с высокими стенами тюрьмы и темной формой солдат Лене не нравился. Ей не нравились резкие крики на немецком языке, лязг оружия, стук сапог по доскам кузова. Ей хотелось остаться в своем мире, где она уходит со сцены в гримерку, снимает костюм и смывает грим, чтобы стать обычной женщиной — женой и матерью.

Но Лене пришлось вернуться. Заставила боль, пронзившая все тело от бедер, когда ее грубо швырнули на пол кузова, о который она ударилась спиной. И тут же исчезло все — и сцена, и простое счастье, о котором она даже не позволяла себе мечтать сейчас и которое так беззастенчиво вторглось в ее грезы, вызванные жаром болезни. Остались только злые резкие выкрики солдат, лязг затвора борта кузова, запах сапожного воска, табака и мужского пота и заботливые руки еврейской подруги по несчастью. Она обхватила голову Лены и устроила ее на у себя коленях, уберегая затылок девушки от ударов о доски пола во время хода машины.

— О, ты пришла в себя! — прошептала Рина, склонившись над Леной так низко, чтобы конвоиры не заметили их разговора. В ее единственном открытом глазе сверкнула искра радости. — У тебя жар. Наверное, какая-то инфекция попала во время аборта. Кровотечение остановилось, но этот жар…

— Аборта?.. — повторила Лена незнакомое слово. А потом все поняла по боли внизу живота, которая сейчас вгрызалась в тело с каждым толчком, когда грузовик катил по каменной мостовой.

Она все потеряла. Жить больше было незачем. Все сгорело в ненасытной глотке зла, которое сейчас расползлось по миру с черной чумой под красно-белым флагом со свастикой. Это зло уничтожило прошлое, настоящее и будущее, которое у нее могло бы быть.

— Я слышала, что через два часа пути будет остановка, и нам дадут воды, — прошептала еврейка, убирая с потного лба Лены мокрые пряди волос. — Потерпишь?

Лена хотела пить нестерпимо. В горле пересохло так, словно кто-то насыпал горсть песка. Но сейчас ей хотелось снова и снова видеть летнее небо, которое изредка показывалось в щели между створками брезентового кузова.