На осколках разбитых надежд (СИ)

И действительно, память возвращалась к нему неделя за неделей по крупицам, фрагментами. Восстанавливалась медленно. Совсем как речь, чему он был рад — так боялся больше никогда не говорить, не заплетая языком. Он вообще боялся потерять контроль над телом. Очнуться в госпитале и понять, что отныне не может говорить и плохо шевелит правой рукой, было самым худшим за все это время. Лучше умереть, чем остаться инвалидом и не иметь возможности даже справить нужду самому. А ему это грозило, как рассказали позднее.

— Вы — везунчик! — повторяли ему доктора и на Сицилии, когда он только-только открыл глаза, полностью беспомощный, и здесь, в госпитале недалеко от Гренобля. — Удивительно, как вам удалось это. Выжить при таких травмах и последующем кровоизлиянии в таких условиях… Воистину говорят, что в экстремальных ситуациях организм мобилизует все свои силы и возможности.

Странно, но тот роковой вылет отложился в памяти до деталей, за исключением некоторых имен. Он путался в именах, присваивая сослуживцам в эскадре на Сицилии, личности тех, кто служил с ним на Западном или Восточном фронтах. Он раз за разом прокручивал это воспоминание чаще, чем другие, надеясь уловить в них собственное имя. Вытащить его, как вытаскивают нить из клубка.

Было время отдыха. Его сослуживцы мирно дремали в шезлонгах, прячась в тени оливковых деревьев от изнурительного солнца. Странная видимость расслабленности, когда ты с минуты на минуту ждешь звонка, чтобы бежать к самолетам. Он сам писал письмо, положив под листок фотокарточку, чтобы было видно любимое лицо.

Звонок полевого телефона — пеленгаторы засекли «мебельные фургоны»[69] к югу от Комизо с эскортом «спитов»[70]. Быстрый бег к самолетам. Он помнил, как на ходу умудрился нацепить на себя спасательный жилет, как хлопнул по «Вери»[71], проверяя на месте ли тот, и как обжигающе горяча была обшивка самолета, стоявшего под солнцем. Командиру нужно было оказаться в воздухе впереди своей группы, поэтому все должно быть быстрее, чем у остальных. Последняя проверка перед взлетом в кабине, похожей на раскаленную духовку. Помнил эту невыносимую духоту и пот, который тут же побежал по лицу из-под шлема.

Сигнал о готовности, и наконец-то подняться в воздух с облегчением от того, что если и завяжется сейчас что-то, то это случится в воздухе, не на земле, где приходится прятаться от налетов как крысы в щелях. А они были птицами, которые, сейчас широко расправив крылья, летели на перехват таких же хищников, как сами.

— «Мебельные фургоны» в тридцати пяти километрах к югу. Ваша высота? — ожила рация хрипло, когда самолет набрал высоту, и стало холоднее в кабине, к огромному облегчению.

— Шесть тысяч.

— Получено. Не пропустите «спитов». Конец связи.

Не пропустите «спитов».

Эта фраза тут же вызывала волну бессильной ярости. В последнее время рейхсмаршал требовал от пилотов почти невыполнимой задачи. Итальянцы сдали проклятый остров, и теперь бомбардировки случались все чаще и чаще — «на завтрак, обед и ужин». Противник значительно превосходил числом. Механики не успевали производить ремонт выбывших из строя самолетов. Пополнение, прибывавшее взамен ветеранам, прошедшим «Битву за Англию», были недостаточно обучены и хладнокровны для такого. И он понимал их. Потому что каждый вылетавший сейчас знал, что, если ему придется оставить машину, он заранее обречен. Никто не выйдет в море, чтобы спасти его. Если повезет, его подберет транспорт противника, господствующий сейчас в Средиземном море. Если же нет, то у него не будет даже могилы.

А недавно рейхсмаршал выпустил этот проклятый приказ, от которого даже у опытных летчиков опускались руки, при всем их мужестве и решимости: «Летчик не имеет права возвращаться из вылета без успеха, иначе будет отдан под суд военного трибунала по обвинению в трусости в боевой обстановке». Германии больше не нужны были ее «соколы», намного важнее были победы. Но кто, скажите на милость, будет их приносить, когда рейх потеряет своих истребителей? Там, в штабе перед картой с флажками и стрелками, было легко отдавать такие приказы. Здесь же, приходилось говорить в лицо уставшим и вымотанным вылетами и бомбардировками людям, рискующим своей жизнью каждый день, что они трусы. И что преобладающее почти в сотню раз число самолетов противника — это просто больше шансов принести победу рейху, только и всего.

В первый раз, когда в эскадре озвучили этот приказ, летчики еще чувствовали свою вину — за весь вылет были сбиты только три «спита» и ни одного бомбардировщика. В тот день командиры групп и он сам вызвались быть добровольцами, чтобы их судили, оставив в покое менее опытных летчиков. Но обошлось — никто не хотел терять ветеранов люфтваффе. После второго и третьего вылетов он записал на чужой счет свои личные победы, чтобы этот идиотский приказ не лишил их части состава. Оставалось надеяться, что командующий все же убедит рейхсмаршала отозвать это распоряжение.