На осколках разбитых надежд (СИ)

Лена не хотела отвечать на эти обвинения, потому снова отвернулась к каменной стене подвала и закрыла глаза. Теперь понятно, почему она находится в этом каменном мешке, а не в комнатах наверху. Она узница поляка и организации, которой он принадлежит, и, возможно, они вытащили ее из рук немцев, чтобы самим судить за предательство, совершенное по их мнению. Но ни страха, ни волнения за свою судьбу не было. Только горечь обиды при понимании того, как тесно сплелись ее настоящая вина — любовь к врагу — с той, которую ей приписывали по бездоказательным обвинениям.

— Я знал, что нельзя доверять русской! — желчно произнес Войтек перед тем, как уйти, буквально выплюнув последнее слово. Лена же только горько усмехнулась пересохшими губами после его ухода.

Наверное, нужно было вести себя с ним иначе. Кто знает, чем обернется для нее любовь к немцу — преступление в глазах поляка, за которое нет прощения? Ведь она сейчас полностью в руках Войтека и организации, с которой он работает. А потом эти мимолетные вопросы растворились как легкая дымка, ведь что бы ни случилось с ней, разве может быть хуже? Видимо, ей суждено быть виноватой за то, что она не совершала. И здесь, в Германии, перед Войтеком, и дома, на родине. И снова пришли в голову мысли о том, что лучше бы она осталась там, в грузовике, вместо еврейки, имя которой уже не помнила. Лучше бы та, другая, жила, а Лена приняла смерть. Ведь той девушке было ради чего жить, она хотела этого, а вот Лена…

Кристль вскоре разгадала настроение подопечной, когда в очередной раз обнаружила нетронутую миску с молочной кашей. Это привело ее в ярость — такой злой Лена видела немку впервые за время, проведенное в постели в этом каменном подвале.

— Не хочешь жить? — спросила Кристль, сжимая запястье Лены. — От истощения умереть желаешь? Это твое решение? Господь отнимает деток, это да, так бывает. Но не забывай о том, что у дерева, отпили у него один сук, неизменно появляется другой. Так и у тебя будут дети еще.

— Ты не понимаешь, сколько я потеряла… — слабо возразила ей Лена.

— А ты не понимаешь, какой дар тебе оставил Господь! Твою жизнь! Ради того, чтобы ты сейчас лежала в этом подвале, несколько человек рисковали своей жизнью. Их тоже могли потерять любимые…

— Не ради того, чтобы я жила, уж это точно! Ради мести… ради суда… вот почему я здесь, в подвале.

— Я слышала, как вы ссорились с поляком, — проговорила Кристль, беря миску в руки и запуская туда ложку. — Не знаю, что именно он сказал тебе, но точно знаю одно — он ради того, чтобы ты жила, совершил столько, что любой бы назвал невозможным. Он вырвал тебя из рук гестапо. Он провез тебя сюда, во Фрайталь, так рискуя собой. Он дал тебе свою кровь, когда Людо понял, что без переливания при твоей кровопотере не обойтись. Конечно, это был огромный риск, но иначе бы ты умерла, несмотря на лекарства и помощь Людо. Поляк сидел у твоей постели, пока не стало ясно, что кризис миновал. Нам с Людо сказали, что ты его невеста, но ведь не так, верно? А в подвале ты сейчас, потому что слишком громко плакала или бредила на русском языке в горячке. Если бы услышали соседи, они бы непременно донесли. И поляк успокаивал тебя, когда ты бредила. Говорил он с тобой. На немецком.

«Тихо, моя любовь, тихо, мое сокровище, мое сердце… я здесь, я с тобой…»

Лена помнила эти моменты смутно. Тогда ей казалось, что это Рихард обнимает ее в огромном облаке света, наполняя душу долгожданным покоем. А оказалось, это был Войтек.

— Ешь, деточка, — уже мягче произнесла Кристль, почувствовав в Лене нотки сомнения. — Тебе нужны силы, чтобы дойти до Польши. Штефан рассказал нам, что Войтек собирается уходить в начале осени, а до этого остается так мало времени…

Лена не была уверена, что Войтек заберет ее с собой в Польшу, учитывая обстоятельства, но промолчала, не стала возражать.

— Дитя, которое ты потеряла — от немца? — спросила Кристль тихо. — Поэтому ты думаешь, что осудят тебя, верно? Но если ребенок был зачат не по согласию, в этом нет твоей вины, деточка. Тебе простят, вот увидишь. Не думай об этом. Просто живи, раз Господь судил так.

Войтек пришел только через пару дней. Хмурый, с темными тенями под глазами, он выглядел измученным и усталым. Но был собран, спокоен и рассудителен, расспрашивая Лену о том, что его интересовало — как давно длилась связь с немцем, и насколько тот был осведомлен о деятельности небольшой группы в городке. Лена говорила скупо — ей не хотелось открываться перед Войтеком, да и раны были еще свежи, чтобы снова обновлять их воспоминаниями. Она не знала, поверил ли ей поляк, когда наконец закончила свой короткий рассказ о том, что ее отношения с Рихардом и помощь Войтеку никак не связаны между собой, что немец не знал ничего до ареста связного и появления в Розенбурге гестапо, и что она никого не предавала. Кроме Рихарда, больно кольнуло в который раз иглой в сердце, невзирая на возражения разума.