На осколках разбитых надежд (СИ)

— Если ты хочешь, если так нужно, мы сделаем, Людо, дорогой, — произнесла она, целуя мужа в седую макушку. И подала знак Лене промолчать, когда заметила, что та уж было открыла рот для возражения. Девушка прочитала в ее взгляде что-то такое, что заставило ее подчиниться. Тем более, Людо не требовал от нее никаких обещаний и удовольствовался высказанными угрозами.

Позднее ночью, когда Лена по привычке выплескивала свою злость и разочарование в очередной вариации Одиллии, которая стала ей такой близкой своей смелостью и напористостью движений. Ей нравилась резкость туров, ей нравились фуэте, которые сейчас, Лена чувствовала это, удавались ей, как никогда раньше. Без «вульгарности кистей рук», как делала ей замечания Мария Алексеевна когда-то. Раньше она действительно не понимала, что движет Одиллией, теперь же чувства, раздирающие грудь, словно подпитывали ее энергией, когда она делала фуэте раз за разом.

— Я помогу тебе, — сказала Кристль в финале танца, когда Лена замерла на месте, возвращаясь обратно из мира знакомой каждой нотой музыки Чайковского, только-только отгремевшей беззвучно в голове. — Я пойду на станцию и узнаю у пленных о твоем брате. И если он там, в лагере, я помогу ему и дальше. Не бежать, нет. Это бессмысленно. Я помогу ему выжить и дождаться русских. Ты же слышала, они столько отвоевали уже своих городов. И Людо ничего не должен об этом знать!

— Почему? — только и смогла произнести Лена, все еще пытаясь выровнять дыхание после танца. Сначала она думала, что Кристль ей не ответит. Так и уйдет молча наверх, из подвала. И только на самой последней ступени немка произнесла тихо:

— Считай это моей жертвой, которую я приношу ради моих мальчиков. Быть может, кто-то там, в Советах, поможет моему Вилли. Или Паулю в этом проклятом лагере в Польше. Господь, он же все видит. Он будет милостив, я верю. И он вернет мне сыновей.

Военнопленные и в этот раз выдержали паузу, опасаясь ловушки. Только спустя три недели, под самое Рождество, Кристль нашла в тайнике ответ русских, написанный на клочке бумаги, испачканном углем. Вместо простого ответа на вопрос Лены о том, есть ли среди них Константин Соболев, ей написали имена и года рождения всех, кто попал в плен немцев и трудился в глубине немецкой горы под Фрайталем. Она читала их, и сердце сжималось больно с каждым прочитанным именем. Ни ее брата, ни Коти не было среди пленных. Но ее боль не угасла к концу списка, не сгорела в короткой вспышке радости от понимания этого. Наоборот — в финале длинного списка, который занимал полностью две стороны запачканного углем обрывка бумаги, это чувство только усилилось. Потому что там были и имена, помеченные крестами.

Страшный знак, что человека, носившего это имя, больше не было в живых.

«Чтобы наши родные знали. Передайте, Катя!», — написал кто-то еле разборчиво в конце этого длинного списка. Сначала Лена не поняла, зачем ей написали это, ведь у нее никак не было возможности осуществить эту просьбу сейчас. И только спустя несколько минут осознала страшную и горькую подоплеку этих слов. Пленные написали это, понимая, что до долгожданного освобождения могут не дожить, не вытерпев голода и издевательств, с которыми каждый день сталкивались в лагере. У нее, оставшейся на свободе, пусть и обманчивой, было больше шансов встретить своих после долгожданной конца войны, который маячил на горизонте сладким обещанием после стольких побед, названных в радиопередачах из Москвы.

Лена переписала этот список трижды своим ровным и красивым почерком. Один раз на немецком языке, на всякий случай, и два на русском. Спрятала эти списки по своим тайникам в доме Гизбрехтов — в книгу под «люгер», который до сих пор было боязно брать в руки, в щель пола в своей спальне и за буфет в столовой.

— Ну? — спросила шепотом Кристль тем же вечером, когда плечом к плечу занимались мытьем посуды после ужина. — Твой брат. Он там, в лагере?

Лене недолго пришлось думать над ответом, глядя в мыльную воду так, словно там, где-то между тарелками было спрятано решение вставшей перед ней дилеммы. Сказать, что в лагере нет ее кровного родственника, означало забыть о любой возможной помощи пленным, которую могла дать Кристль. Но иначе означало обмануть немку и этим обманом подвести ее под риск заключения в тюрьме, а возможно и того хуже. Позднее, когда дом погрузился в полную темноту за светомаскировочными шторами, Лена долго и тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку.