На осколках разбитых надежд (СИ)

Можно было убедить себя со временем, что это Людо вынудил ее обмануть немку. Или что это просто возмещение своего рода за то зло, что младший сын Гизбрехтов творил на ее родной земле. Но факт оставался фактом — она обманула Кристль, предложившую свою помощь. И теперь ей оставалось только найти силы смириться с этой ложью и научиться в нее верить. Ради тех, кто сейчас в первые зимние холода вырубал уголь из стен немецкой шахты.

Но эта ложь давила на Лену огромным камнем, напоминая о том, как она изменилась эти годы и как предала все прежние идеалы, с которыми воспитывалась когда-то. Всякий раз, когда Кристль разрезала на маленькие кусочки («чтобы твоим русским было удобнее брать хлеб, чтобы ни одной крошки не пропало») свежеиспеченный хлеб, ледяная рука сжимала сердце Лены. Но особенно, когда немка, аккуратно сложив свертки с хлебом и кусочками сваренного в мундире картофеля на дно корзины для покупок, отправлялась в город, где как обычно прятала в тайнике на станции скромную снедь для пленных и маленькое письмо. Лена порывалась сказать ей правду, но понимание того, что эта помощь прекратится в тот же миг, надежно запечатывало ей рот. Как и записки, которые советские военнопленные передавали в ответ.

Из этих записок Лена узнала, что в лагерь вернули после побега избитого «Обувщика», которого повесили в назидание остальным и чей труп не снимали с виселицы до первого весеннего тепла. Его имя было Дмитрий Гончаров, он был из Ленинграда. И теперь возле его имени стоял страшный крестик, которые ей приходилось теперь ставить самой в своих списках с каждой запиской из лагеря. Про остальных беглецов пленные ничего не знали, но ходили слухи, что «Командиру» (старшему лейтенанту Андрею Самойленко) и «Силачу» (Илиа Гогилава, 1912 года рождения, село Мухури) удалось все же ускользнуть от преследователей. Лена надеялась, что это было действительно так, что кому-то все же повезло вернуться домой, к своим, после всего пережитого ужаса в лагере нацистов.

И наверное, они уже знают, что предположение о том, что советская армия вот-вот перешагнет границы рейха через считанные месяцы, оказалось ошибочным. Ведь даже под Новый 1944-й год, на чудо праздника которого так надеялась Лена, ничего не случилось. Даже наоборот — радиопередачи из Москвы больше не говорили о победах, предоставив Берлину обещать «переломный момент в ходе военных действий» при помощи «чудо-оружия», разработанного рейхом. Девушка слушала эти известия в радиосводках из столицы Германии, слушала обсуждения этого в редакции и впадала в отчаяние с каждым днем. Значит, нацисты действительно нашли способ переломить ход войны в свою пользу. Значит, эта война, кажущаяся сейчас, бесконечной продолжится еще дальше.

Особенно тяжело морально стало к Рождеству. Нет, этот праздник в доме Гизбрехтов ничем не напоминал прошлогодний день в Розенбурге. Людо, с недавних пор боящийся любого намека в гестапо на свою нелояльность к рейху, запретил ставить рождественскую ель («не хочу притворяться, называть ель деревом Йоля и вешать на него не христианские символы»). Единственное, что позволил сделать жене — украсить дом просто еловыми ветками в вазе. Никакого намека на религиозное торжество, к явному огорчению Кристль. Муж даже запретил ей идти в церковь на службу, несмотря на все ее уговоры, и всем пришлось остаться дома в тот вечер перед Рождеством.

Лена не знала радоваться ли этому или нет, ведь ужин под звуки поздравления бонз рейха и ненавистного фюрера тоже не принес ей особого удовольствия. Радио Людо тоже не позволил включать — он терпеть не мог измененные рождественские гимны, которые теперь прославляли режим и фюрера. Поэтому праздничный вечер прошел в почти в полной тишине, только потрескивали фитили свечей в светильниках Йоля[139] и звякала бутылка настойки о стакан, к которому все чаще прикладывался в последнее время заметно сдавший Людо, все чаще и чаще нарушающий тишину положенным коротким «За благополучие!».

Как знала Лена, дела в аптеке шли плохо. Администрация гау с последних пор строго контролировала поставки медикаментов населению, списки доступных, пусть и по карточкам лекарств значительно сократились. Все шло на фронт или в госпитали, которые как грибы разрастались в Дрездене и в окрестностях города — даже во Фрайтале открылся один, и Лена первое время опасалась, что ее привлекут туда медсестрой «трудового фронта», несмотря на то что она была записана в списках совсем по другому профилю работ.