На осколках разбитых надежд (СИ)

Желание само было из разряда тех, которые ни за что и никогда не осуществятся. Да, она почти каждый день после работы спускалась в подвал для экзерсиса и прогона после него каких-либо вариаций, чтобы не потерять навык. Работала «до пота», как говорила Мария Алексеевна. Но надо бы все же, наверное, уже признать, что все это бессмысленно, и похоронить хрупкие надежды о будущем в балете. Вместе с памятью о Рихарде, который когда-то зажег это пламя в ней.

Похоронить Рихарда.

Даже мысленно произнести эти слова было сложно. Особенно когда тело и душа все еще хватались за отголосок сна, в котором все еще было возможно.

— Я хочу увидеть…

Тонкие лучики морщинок у глаз, когда он улыбался так обаятельно и так открыто. Колючая щетина, редкая гостья, которая вызывала невероятные ощущения при прикосновении к ее нежной коже лица и тела, вплоть до мурашек. Ослепительная синева его глаз, словно небо, которое он так любил. Густые ресницы, которые изумили ее своей длиной, когда она наблюдала тайком за спящим Рихардом в первую их ночь ровно год назад. Ямочка на подбородке, придающая ему такой волевой и решительный вид, особенно когда он сжимал челюсти в недовольстве чем-то, и ходил по щеке желвак.

— Не хочу… не хочу прощаться… не хочу! — взмолилась шепотом Лена в очередной, совершенно немыслимой и невозможной просьбе к звезде на тумбочке.

Она знала, что Ильзе права. Чем сильнее она будет цепляться за прошлое, тем сильнее и дольше душевная боль будет терзать ее. И что, наверное, следовало подумать о том, что Катя была права — все, что произошло, только к лучшему. Что ждало бы их после войны? Какое будущее ждало бы их нерожденного ребенка, который считался бы дегенератом у немцев и свидетельством ее падения для своих советских? И все же…

— Не хочу отпускать, слышишь?!

«Поцелованный Богом».

Именно так бабушка Соболевых называла людей с явной ямочкой на подбородке и дразнила Котю, у которого такая ямочка была еле-еле заметна: «Тебя Боженька еле чмокнул при рождении, Костенька, торопился, вестимо». Тот только раздражался в ответ без злобы, легко: «Какой Боженька, бабушка? Век коммунизма на дворе!»

Воспоминание о Коте и прошлом отрезвило, вырвало в один момент из этого странного состояния. Как пощечина выбивает из истерики. Резко, без капли жалости, но только из благих побуждений. И Лена накрылась одеялом с головой, скрываясь от соблазна надежд, которые проснулись в ней какие-то секунды назад.

Бессмысленно просить у пуговицы об исполнении желаний. И вдвойне бессмысленно надеяться на возвращение тех, кого эта война проглотила в своей ненасытной жажде крови.

Рано утром, собираясь на работу в редакцию, Лена положила на стол в кухне перед Кристль большую часть ее накопленных сбережений, которые она откладывала марку за маркой, экономя на всем, что могла. Она копила на билет до Эрфурта, до той самой станции в Тюрингии, на которой когда-то столкнулась с Рихардом во время неудачного побега. Возможно, ей бы удалось пробраться в Розенбург, не встретив ни латыша, «цербера» замка, ни Биргит, ведь она знала все тайные тропки в лесу вокруг замка и дорожки через парк. Навестить Катю, чтобы дать той знать, что Лена жива, что с ней все в порядке, и что до прихода своих осталось всего несколько месяцев, убедиться, что никак не отразился арест Лены и с ней ничего не произошло за это время. Долгими бессонными ночами Лена планировала эту поездку в деталях, старательно отгоняя от себя мысли, что ее тянет в Розенбург не только из-за Кати.

Вдруг он вернулся туда, в замок? Вдруг он выйдет к ней из парка как когда-то в сопровождении Артига и Вейха? Улыбнется ей своей невероятной улыбкой и скажет, чтобы она не боялась. И тогда она шагнет к нему, обнимет крепко-крепко и заверит его, что она уже ничего не боится. Потому что он рядом. Под ее руками…

— Что это такое? — хрипло прошептала Кристль. Лена заметила, как дрогнули руки немки от волнения, когда она поставила чашку с травяным чаем.