На острие меча

– Что сам об этом думаешь? – спросил Кезона Лисандр, когда они уединились вечером в беседке усадьбы.

– Он ведет себя так, как будто собрался отсидеться здесь.

– Похоже на то. Очень удобно переждать назревающую бурю в Гермонассе. Мы и сами это делаем. Не так ли, мой друг?

Правда была очевидна, и Кезону ничего не оставалось, как только пожать плечами. Прошло пять и еще пять дней. Все оставалось по-прежнему. На одиннадцатый день их «благодетель» исчез. Он как будто растворился в воздухе. Хозяин постоялого двора, которого Кезон опросил, ничего толком не прояснил: ни откуда прибыл, ни куда отправился, ни то, чем конкретно его постоялец занимался в городе. Кезон одарил старого пройдоху монетой и попросил забыть об этом разговоре.

– Рискованно, – заявил Лисандр, – но другого выхода у тебя не было.

– Не думаю, что он был тут по нашу душу, – высказался Кезон и начал развивать свою мысль: – Скорее всего, он подался в Фанагорию и дальше, прочь от ушей и глаз Митридата. Деньги у него есть, лошадь тоже. Можно преспокойно обогнуть Меотийское море и затеряться где-нибудь в сарматских степях.

– Что ж, будем надеяться, что так оно и есть. А вам с Диларой все же придется бывать в полисе. Не каждый день, это лишнее, но знать, что там происходит, мы должны.

Кезон хохотнул:

– Я уже и дружбу завел с воротной стражей! Местным воякам поднеси кувшин хорошего вина – и они твои лучшие друзья.

Лисандр рассмеялся вместе с ним.

Глава 22

Феодосия, это же время

Тонкое горячее лезвие прошлось по векам, затем по щеке и скользнуло к шее. Лукан вздрогнул и открыл глаза. Он лежал на широком ложе, укрытый по грудь легкой тканью, а в небольшое окошко справа от него вливался теплый солнечный свет.

«Где я? Почему? Что с легионом?» – вихрем пронеслись в голове первые вопросы. И тут он увидел ее.

Рядом с ложем на складном стульчике сидела девушка, в нарядном желтом хитоне, с непокрытой головой, которая покоилась на краю постели, а ее тонкие руки – на его бедрах. Дыхание у нее было ровное и спокойное – она спала, и это обстоятельство озадачило Лукана еще больше. Захотелось тут же разбудить ее и спросить, что все это значит, но одновременно и жаль было прерывать такой божественно-невинный сон. Постепенно в нем начала пробуждаться память… Он уже видел эти мягкие каштановые волосы, густой волной покрывавшие хрупкую спину, и нитку с маленькими ракушками, украшавшую сейчас запястье ее левой руки…

«Как может?!» – озарила догадка, и он вздрогнул опять. Наверное, сильнее прежнего, потому что девушка пошевелилась и подняла голову.

На него смотрели глаза, которые невозможно забыть, которые повели его в бой и оберегали своим сиянием, – огромные, как само море, и зеленые, как тысяча чистейших изумрудов.

– Как замечательно, ты очнулся! – сказала она тихо и радостно, и в уголках глаз появились две хрустальные капельки.

– Гликерия! Но как? – вырвалось у Лукана, но она приложила к его воспаленным губам маленький пальчик.

– Тебе нельзя волноваться, милый. Пойду сообщу царице, что ты пришел в себя. Обрадую ее.

– Царице?!

– Потерпи, скоро все узнаешь.

Она поднялась со стульчика, склонилась над ним и коснулась губами его щеки. Затем легко, точно желтое облачко, выскользнула из комнаты.

Пока она отсутствовала, Лукана носило по бурлящим волнам беспокойного океана. Пчелиным роем в голове гудели вопросы, на которые у него пока не было ответов: где он находится, как долго он здесь, что происходит вообще и с ним в частности. Видимо, за последнее время он сильно ослаб, поскольку такое мысленное напряжение в конце концов отозвалось болью. Сначала в голове, затем в боку. Лукан приподнял край ткани и увидел, что талия его перетянута свежей повязкой, а слева на ней имеется утолщение и бурое пятнышко… И тут он вспомнил все: штурм ворот, с падающими на таран камнями и воплями защитников, клубы пыли уже за стеной и возникающих из этой пыли зашитых в доспехи всадников, сверкающую сталь наконечников их контосов – длинных сарматских копий; вспомнил и схватку в боспорском селении – мешанину из убивающих друг друга тел, цепляющиеся за его ногу окровавленные руки – и то, как после, когда он каким-то чудом выжил, его нашел центурион Кассий.

«Кассий! Он тоже жив! Какая удача!»

Поток мыслей, которые уже давались с трудом, прервал шорох занавески. Лукан попытался приподняться на локтях, но резкая боль в левом боку приковала к постели. Рядом тотчас возникла Гликерия, поправила под ним подушку, так чтобы он мог смотреть перед собой, и отступила назад.

Царица-мать Гипепирия, одетая в столу фиолетового цвета и с единственным украшением на шее в виде нитки жемчуга, выглядела как обычная знатная гречанка. Она и смотрела сейчас на неподвижно лежавшего Лукана, как любящая мать на сына, которого обрела после долгой разлуки. Остались, конечно, и гордая посадка головы и взгляд властительницы, женщины, привыкшей повелевать тысячами, но все это стушевалось и как бы отошло на задний план, обнажив ее истинное женское лицо. Лицо матери. Ее глаза, прежде властные и холодные, источали участие и нежность.