На острие меча

Да, и к картам тоже. Сирко знал об этом. Комендант Каменецкой крепости дважды показывал ему карты Польши и Подолии, с огромным почтением подчеркивая: «Искусно начерчены, а?! Самим Бопланом. Во Франции его почитают как талантливейшего картографа. Да и в Варшаве — тоже».

— Полковник Сирко? — предстал он перед своим освободителем. — Весьма признателен. Вот уж не думал, что на окраинах этого тихого райского городка может подстерегать такая опасность. Словом, если бы не вы…

— Если бы не судьба… — черство прервал его словоизлияние Сирко. — И не будем об этом.

— Как прикажете, полковник, как прикажете. Кстати, я хотел бы знать, кто я теперь: ваш пленник, ваш вечный должник?

— Гостем я бы вас тоже не назвал. Ибо не я здесь хозяин.

Они присели за стол, за которым еще недавно Херувим и его гайдуки допрашивали Боплана. Это был их первый и последний допрос, после которого, на следующий день на рассвете, француза собирались повесить. В этом соратники Херувима уже успели признаться Лаврину. Правда, сам Боплан, очевидно, не знал, что и когда его ожидает.

— На право гостя казаков я даже не смею претендовать. И мы с вами оба знаем, почему.

— Еще как знаем.

— Скажите прямо, господин Сирко: вы тоже были среди казаков, штурмовавших Кодак, в отряде Сулымы?

— Не был, — сухо ответил Сирко. — О чем до сих пор сожалею. Но знаю, что небольшой отряд малообученных казаков, большинство из которых — беглые крестьяне, взял вашу крепость с первого же штурма, в течение ночи, истребив при этом весь гарнизон. Не боитесь, что во французских военных академиях, или как они там у вас называются, будущих офицеров будут обучать на примере этого штурма тому, как не следует строить крепости и как непозволительно их защищать?

— Это особый разговор. Возможно, когда-нибудь, при более благоприятных обстоятельствах, мы еще вернемся к нему, — вежливо улыбнулся де Боплан. — Пока что я рад, что вам не пришлось рисковать жизнью на кодацких стенах, а значит, у вас нет причин для личной мести.

— Ни о какой мести не может быть и речи. С этой минуты вы свободны. У вас есть какие-то просьбы ко мне?

— Одна-единственная: поскорее выпустите меня из этого страшного дома. Пока нахожусь в нем — одолевает суеверный страх.

— Тогда вы не храбрец. Что же вас привело в наши вечно воюющие края?

— Какой уж там, к черту, храбрец?! Обычный инженер, совершенно неприспособленный к войне и вообще, не пригодный к военной службе. Хотя числюсь офицером его величества и вроде бы даже нахожусь на военной службе. В мушкетеры меня бы не взяли, это уж точно.

— Как и в казаки.

Оба сдержанно рассмеялись. У каждого из них нашлось бы свое трактование этого смеха. Тем не менее оба восприняли его как символ примирения. К тому времени Лаврин приготовил для Боплана коня. Хорунжий Дзивиловский и двое его избитых гайдуками гусар уже ждали их в седлах и пытались выглядеть бодрыми. Правда, им это плохо удавалось, особенно Дзивиловскому, остро ощущавшему свою вину за все то, что произошло с французским фортификатором.

— Помнится, вы сказали, что весь гарнизон крепости был перебит, — неожиданно нарушил установившееся было молчание де Боплан. — Если иметь в виду осажденных в ней, то вы правы. Но если уж оставаться предельно точным, то пятнадцать польских драгун все же спаслись. Это те, кому посчастливилось находиться в ту ночь в степи, в составе разъезда. Так вот, командовал этим разъездом пан Дзивиловский, — вполголоса проговорил де Боплан, стараясь, чтобы его слова не были услышаны самим хорунжим.

— Я-то думаю: откуда у него такая ревностность в охране строителя крепости? Просто он не может простить гибели своих товарищей.

Де Боплан с грустью взглянул на Сирко и, обиженно поджав губы, снова надолго умолк.

33

Полк возвращался в Каменец, и Корзач решил, что до рассвета у него будет достаточно времени, чтобы навестить родителей. Отпросившись у сотника, он снарядился во все лучшее, что удалось выпросить у воинов своей десятки, выклянчил у одного из норманнов красный щит, украшенный гербом какого-то старинного рода.

Он был счастлив, а потому беспечен. Еще недавно он чуть было не погиб, и родители, наверное, так и решили, что их сын мертв. Но он возвращается. Как воин. На рослом скакуне, тоже взятом у норманна, со щитом, ощущая в нагрудном кармане тяжесть набитого мелкой монетой кошелька, которым, сбросившись, благословили на путь к отчему дому его новые друзья. Отец-плотник отродясь не видел столько денег.

Подъезжая к леску, Корзач не заметил, что, прячась за деревьями, за ним следят трое спешенных татар. Он и допустить такого не мог, зная, что орда разбита, остатки ее ушли в степи. К тому же не раз приходилось слышать: татары никогда не воюют в лесах. Они боятся дебрей. Мрачные лесные тропы пугают степняков, шум деревьев порождает мистический страх.

Оставалось проехать лесок, переправиться через речку, и он окажется на улице, на которой, в третьем доме от реки, живет Янина.

«Янина… — вспомнилось Корзачу удивительно белое, с ямочками на щеках, лицо этой женщины, обедневшей шляхтянки. — Янина…»