На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Такова была не слишком уж уникальная история зека Дондукова-Корсакова. Но в ней была одна интересная деталь, характеризующая непостижимость логики НКВД. А заключалась она в следующем: будучи кавалером ордена Почетного легиона, Дондуков-Корсаков имел от правительства Франции пожизненную пенсию. И теперь, находясь в заключении на Соловках в камере со строгим режимом… он продолжал получать свою заслуженную пенсию!

Ежемесячно лагерное начальство извещало его о получении денежного перевода из Франции, в чем он, з/к Дондуков-Корсаков, должен был расписаться. Он и расписывался!

Сумма была немалой даже по советскому валютному курсу и значилась переведенной в советские рубли.

Можно ли представить себе что-либо более фантастическое: кавалер ордена Почетного легиона, сидящий в советском лагере, получающий французскую почетную пенсию?!

Каким образом французское правительство узнало адрес своего пенсионера, самому пенсионеру известно не было. К сожалению, из «собственных денег» з/к Дондуков-Корсаков мог получать ежемесячно лишь несколько рублей «на ларек», так что на его «личном счете» накопилась, как он предполагал, значительная сумма, о чем он говорил с юмором и без всякой надежды когда-нибудь ее получить.

— Так что имейте в виду, я — богатый жених! — говорил с обаятельной улыбкой этот приятный человек, уже почти старик, советский заключенный — кавалер французского ордена Почетного легиона.

Когда поступил приказ на отправку Федора Васильевича в Кемь, это было ударом для многих соловчан — не только заключенных, но и вольнонаемных. Однако приказ был «из центра», а «центру» возражать было нельзя.

Провожали его помпезно, с прощальным концертом — «…независимо от сроков уезжает Краснощеков!..», с объятиями и слезами, как и потом, через три года при отъезде из «Швейпрома». Но об этом я расскажу позже.

Известность Краснощекова достигла «Швейпрома» задолго до его приезда, и приняло его наше начальство с превеликой радостью. А так как в технике он ничего не смыслил, определили его на какую-то пустячную работу при кладовой мелких деталей к моторам, из которой он мог отлучиться в любое время, не говоря уж о свободных вечерах, и заниматься своим «основным» делом — работой в клубе, хотя такая работа в лагерных «профессиях» не значилась и, соответственно, оплате не подлежала.

Но наш милейший начлаг Дудар хотя и поучал лагерников, что калитку надо открывать «…из рукой, а не из ногой!» (это он, увидев грязь на белых досках калитки), тем не менее искусство очень уважал, а «свой клуб» справедливо считал ценным и престижным украшением «свого лагеря» и получаемую премию за образцовую «клубную работу» с удовольствием клал в свой широкий и вместительный карман. В общем, не дурак был мужик.

Дудар не просчитался, предоставив Ф. В. всякие «бытовые» поблажки, тем более что Ф. В. был крайне нетребователен, не пил и ни в чем «таком» не нуждался. Но и Ф. В. тоже справедливо полагал, что ему повезло.

Погоревав о своем втором потерянном театре (первый был в Киеве), он с энтузиазмом и вдохновением принялся за третий, хотя это и был всего лишь лагерный клуб.

За три года он действительно сделал чудо из любительской сцены и нескольких актеров-профессионалов, оказавшихся у нас на «Швейпроме».

Когда Федор Васильевич был вывезен с Соловков на «Швейпром», он нашел двух-трех артистов из нашего Медвежьегорского театра. Один из них — Андрей Кремлев — был солидным профессионалом с амплуа героя-любовника, хотя, к сожалению, уже не первой молодости. Второй, по фамилии Привалов, — сейчас уже не помню его имени — был профессиональным оперным певцом.

Женщин же актрис не было совсем. Вот почему Федор Васильевич, прослышав, что я тоже из Медвежьегорского театра — хотя я и пробыла там меньше полугода и ни одной роли сыграть не успела, — стал усиленно и настойчиво звать меня в свою «любительскую труппу», которую он начал сколачивать сразу по приезде с Соловков.

Но воспоминания о годе 37-м, о «Водоразделе» и обо всем, что с ним было связано, были слишком живы, слишком больно ранили, и хотелось только одного — отдохнуть душой, не думать, не вспоминать и не начинать «жить сначала»…

Между тем Федор Васильевич продолжал настаивать, мягко, деликатно, ласково, и такая искренность и задушевность жила в этом, на первый взгляд даже невзрачном, человеке, что трудно было не почувствовать к нему симпатии, не поддаться его обаянию, которому поддавались все.

Невзрачным он казался только с первого взгляда, внешне напоминая простоватого Иванушку из русских сказок. Лицо его было подвижно и имело способность мгновенно меняться, становясь то властным, то вдохновенным, то нежным, то лукавым. Низкий баритональный голос, которым он прекрасно владел, окрашивался самыми тонкими оттенками…