На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Напарница на другом конце вертела свою вертушку в противоположную сторону — так и получалась крученая веревка. Поскольку цех был инвалидный, то и нормы с женщин особо не спрашивали, а веревки шли по какой-то графе «ширпотреба».

Но в первый же день работы пани Гелена пришла в барак вся в слезах. Работа ей не давалась. То она начинала крутить не в ту сторону, то крутила слишком медленно, то была не в состоянии больше стоять на ногах… К несчастью, в напарницы ей попалась отпетая уркаганка из «мамок», которая целый день развлекалась, ругая и поддразнивая свою необычную «коллегу».

— Я крутила эту веревку с какой-то ужасной преступленницей, — с ужасом и слезами рассказывала пани Гелена. — Она меня ругала все время и хотела бить!

Самое же худшее было то, что к концу рабочего дня на ладонях и нежных пальцах пани Гелены появились волдыри.

К счастью, тетю Олю, у которой резко упало зрение, как раз в это время перевели в инвалидный цех. Там тетя Оля была «своя», простая баба и умела управляться с уркаганками. При ней они не смели обижать пани Гелену. Тетя Оля успевала сделать свою норму (все-таки какая-то норма, видимо, была) и накрутить еще хоть сколько-нибудь для пани Гелены.

Пани Гелена стала понемногу приходить в себя. Когда мы первый раз привели ее в клуб и она увидела наш клубный рояль, она пришла в ужас — до того показался он ей расстроенным и негодным. Играть невозможно!

И все же она начала играть. Рояль кое-как настроили, и теперь, всеми правдами и неправдами освобожденная от работы, пани Гелена целые дни проводила в клубе за роялем, штудируя весь свой концертный репертуар. Нот, конечно, не было, но она знала весь его наизусть.

Помню ее первый концерт. Она волновалась ничуть не меньше, чем перед концертом в консерватории или в концертном зале — в Милане, Париже или Лондоне… Как долго она всматривалась в зеркало и взволнованно спрашивала: «Как я выглядываю?.. Идет ли ко мне это платье?»

Для концерта ей сшили черное — сатиновое, вероятно — платье, с длинным шлейфом, а у кого-то нашлась белая бархатная хризантема, которую прикололи ей на грудь. Это было единственное украшение, и хотя пани Гелена горько вздыхала об отсутствующих «бижутери», но была она очень хороша и изящна в строгом черном платье с белым цветком на груди.

— Нет, Женичка, правда, как я выглядываю? — не переставала допытываться она у меня.

Нас больше волновало другое: как примет наша неискушенная публика Сен-Санса, которого она выбрала для первого выступления? Так много музыки, такой незнакомой, непривычной… Вдруг не станут слушать? Своими страхами с пани Геленой мы не делились.

Но они оказались напрасными. Чужую, французскую музыку (как объяснил Федор Васильевич) слушали очень внимательно. И когда кто-то в зале громко заговорил, на него зашикали со всех сторон.

Конечно, зал не бесновался, как после «куплетов» Ф. В., но аплодировали добросовестно и долго. Никакой «критики», которой мы побаивались, не последовало. А по другую сторону занавеса пани Гелена, счастливая, сияющая, раскрасневшаяся, принимала наши поцелуи и поздравления.

Она была счастлива, хотя это был не Париж и не Нью-Йорк, а всего-навсего маленький лагерный клуб на окраине советского государства. А все «бижутери» заменял один-единственный цветок из лоскутков белого бархата.

Не знаю, дожила ли Гелена Квятковская до возвращения на родину. В 44-м «старых западников» (посаженных до войны) стали освобождать и отправлять из лагерей (куда?), заполняя их «новыми» — «освобожденными». Но к тому времени меня уже давно не было на «Швейпроме».

VI. Друзья уходят…

Я так много пишу о людях, которые скрашивали дни нашей лагерной жизни и со многими из которых мне было суждено по-настоящему подружиться, потому что без них жизнь в лагерях была бы невыносима. Некоторые из них остались в моей памяти, как драгоценные самородки среди ординарной, незапоминающейся массы заключенных.

«О, самородки незабытых дней…» — писал переживший Колыму поэт Анатолий Жигулин. И он хорошо понимал, что это такое. Кругом беспросветно, безнадежно… Одуряющее однообразие. Усталость, недосыпание, недоедание. Тоска по дому… По детям…

А если бы их не было — этих самородков? Не было бы тех, пусть не дней, но хотя бы часов, даже минут, проведенных с ними вместе? Не было бы их бескорыстной помощи и поддержки?

Что было бы с пани Геленой? С Лаймдоттой Яновной? С тетей Олей? Со мной?

Нет, не надо стесняться скупой радости когда-то пережитых мгновений, помогших спастись от ощущения безнадежности.

Нельзя жить одними проклятиями и стенаниями — ни в жизни, ни в литературе.

…Раннее утро. Открываю глаза и вижу на чисто выбеленной стене нежные золотые полосочки, дрожащие и змейками убегающие куда-то в угол. Беспрерывно, без конца бегут, дрожат… Все шире золотая дорожка на стене. Не сразу и сообразишь — что это? Откуда?

А это — от реки, которая совсем недалеко, внизу за окном. Дрожит и искрится рябь на воде, позолоченной ранним солнцем, а от нее — эти золотые дорожки на нашей барачной стене… И так красиво, что сердце замирает…