На острове

Он взял и стал с трудом жевать – зубов у него оставалось немного, и те шатались. Он сгорбился и стал посасывать мясо, отгородившись от напиравших на него зданий и людей, от рева дорожного движения. Ничего этого не было, когда его сюда привезли. Тогда кругом был покой, в основном пастбища. Иногда между ударами кирок и кувалд Самуэль различал мычание скота, свист пастуха или песню. Теперь ничего этого не осталось. Теперь было вот что. Этот хаос, окаймленный бараньими головами, ухмылявшимися ему, пока он жевал, жевал и жевал, стараясь не глотать раньше времени.

ПОСЛЕ РАБОТЫ ВО ДВОРЕ в тот первый день их гуськом повели по трем разным коридорам, вдоль которых тянулись камеры. В конце последнего надзиратель отпер дверь, только недавно покрашенную. Однако решетка уже была захватана, и на голых бетонных стенах виднелись отпечатки ладоней, поднимавшиеся до потолка. Похоже, заключенные развлекались, соревнуясь, кто прыгнет выше и оставит свой отпечаток. Возможно, они становились друг другу на плечи, пытаясь приподнять крышу и впустить немного воздуха, потому что окна не было, а над вонючим ведром с коричневой коркой посреди камеры вились мухи. На бетонном полу темнели лужи мочи.

Возле двери лежала куча плетеных циновок. Каждый заключенный, входя в камеру, брал по одной и куда-нибудь присаживался. Как только все циновки разобрали и камера заполнилась, надзиратель сказал: «Двигайтесь, сдвигайтесь. Еще полно народу». За дверью ждали еще девять человек, глядя, как они шевелятся, освобождая место. Один из этих девяти, с пробором, выбритым сбоку, подсел к Самуэлю. Он скрестил ноги, подождал, улыбаясь, пока надзиратель закроет дверь и уйдет, и сказал, повернувшись к Самуэлю: «Интересно, нас покормят?» Освещения в камере не было, но яркого света из коридора вполне хватало. Самуэль заметил в ухе соседа песок с тюремного двора и еще несколько песчинок в волосах. На лице у него темнели два синяка, а вокруг каждого запястья – кольцо струпьев. Он возился с левым, дергая его, пока не оторвал кусок. Он осмотрел его и положил в рот. Увидев, что Самуэль смотрит на него, он улыбнулся.

«Не волнуйся. Я не каннибал, – он хохотнул, словно кашлянул. – А про Диктатора говорят, что – да, он ест своих врагов. Слышал такое? Съел президента, сырым».

«Вранье, – сказал Самуэль. – Президента застрелили и бросили в канаву. Нашли его тело. Оно лежало там. Никто его не съел».

«Ох, – сказал сосед с явным разочарованием. – Ну, надо думать, если бы он ел своих врагов, был бы гораздо толще, чем он есть. Я и сам в это не верил. Просто слухи. Знаешь, всякое говорят».

Другие заключенные рядом с ними устраивались поудобнее на ночь. Сосед Самуэля придвинулся к нему поближе, освобождая место для чьих-то ног.

«Я Ролан», – сказал он.

«Самуэль».

«Был на марше на площади?»

«Да».

«Я тоже. Пошел с людьми из колледжа. Я учусь на учителя; в основном по естественным наукам и математике, но и английский надо знать. У нас экзамены через две недели».

Самуэль кивнул, и Ролан кое-как улегся, подтянув к себе ноги. Но вместо того, чтобы спать, стал зубрить что-то шепотом, периодически качая головой и начиная заново. Самуэль привалился к стене, поднял голову и стал считать отпечатки рук. Где-то в лабиринте коридоров кто-то кричал.

На следующий день их накормили – редкий день они оставались без еды. Кормежка была скудной, но ее хватало, чтобы засыпать, просыпаться и работать. Шесть дней в неделю они кололи булыжники во дворе, и хотя кувалды никогда не менялись, если только не портились, иногда они казались легче, иногда – тяжелее. По воскресеньям их будила проповедь священника, доносившаяся вперемешку с помехами из громкоговорителя с раструбом, висевшего в коридоре. В течение часа им старательно внушали, что Диктатор избран Богом и, подобно Богу, относится к ним с отеческим милосердием. Он любит их. И желает им великих благ. Великих благ, которыми сам их одарит. Все, чего он просит взамен, это покорность. Неужели это так много? Покорность ради такой любви?

Отдельные заключенные что-то хмуро бубнили, и тогда надзиратели стучали винтовкой по решетке и злобно шипели:

«Рот закрыли!»

Самуэль рассматривал свои поломанные ногти и поглядывал на лица сокамерников, а Ролан сидел с закрытыми глазами и молча шевелил губами. После проповеди они весь день маялись от скуки. Это называлось отдыхом – сидеть в тесной вонючей камере и смотреть, как другие срут или спят.

Когда прошла вторая неделя, Ролан сказал:

«Что ж, похоже, экзамены мне придется сдавать в следующем семестре. Надо только постараться ничего не забыть до тех пор. – И он принимался зубрить уроки еще усерднее, а каждый вечер говорил Самуэлю: – Наверно, завтра выпустят. Я так думаю. Нас не продержат больше месяца, по-любому не больше месяца».

Вскоре заключенных во дворе поубавилось, а некоторых стали забирать из камеры ночью.

«Видишь, Самуэль, – сказал Ролан, – видишь?»