На острове

ОНИ СПУСКАЛИСЬ ПО ЛЕСТНИЦЕ, Самуэль чертил плечом по стене. Он с трудом держался на ногах, словно, несмотря на прожитые годы, так и не сошел с той лодки; словно так и стоял на палубе, крича, что хочет домой. Каждый лестничный пролет вставал перед ним, словно волна, норовя сбить с ног.

По пятам за ним шел человек. Он дышал ему в шею, побуждая двигаться быстрее. Самуэль хотел поскорее добраться до коттеджа, закрыть за собой дверь и ставни на окнах, чтобы этот человек остался за порогом, словно его вовсе не было на острове. Ведь он заговорил с ним наверху: пробормотал, указывая на себя, свое тарабарское имя, а потом прислонился к окну и указал на крышу коттеджа. И снова посмотрел на Самуэля.

Самуэль сделал вид, что не понял его, и пошел по камере, насвистывая что-то невпопад. Человек последовал за ним, но Самуэль старался, чтобы между ними оставались линзы. Он понял, что сказал ему человек, и не хотел услышать это снова: «Теперь я буду жить здесь».

Самуэль на это не рассчитывал, не думал, что ему придется иметь с ним дело после отбытия судна снабжения. Но он остался здесь, и идти ему было некуда, откуда бы он ни явился, куда бы ни хотел попасть. Он был здесь. И никуда не собирался.

Самуэль подошел к лестнице, оглянулся через плечо и увидел человека сквозь линзы, раздробленным на сотню фрагментов. Позади него было море, а на море – сотня его подобий, плывущих по волнам в поисках суши.

Теперь же, спускаясь по лестнице, Самуэль чувствовал его у себя за спиной и старался двигаться быстрее, думая о том, как он закроется в коттедже. Если бы только ступеньки, наплывавшие на него, словно волны, разбиваясь о шаркавшие ноги, остановились на секунду. Всего на секунду, чтобы перестала кружиться голова и скапливаться слюна. Тогда бы он преодолел это расстояние без лишних усилий.

Выйдя из темной башни на свет, Самуэль пошатнулся, ослепнув на миг. Вдруг что-то лишило его равновесия, он полетел через три оставшиеся ступеньки и тяжело упал на мелкий песок. Он лежал и не двигался. Он запыхался и шумно дышал. Ладони покалывало. Болело левое колено. И где-то – может, на подбородке – была кровь, он чуял ее запах.

Это человек поставил ему подножку. Вот в чем дело. Человек не давал ему вернуться домой. Самуэль приподнял голову. До коттеджа было двадцать ярдов, дверь открыта. Его окружил звук воды. В ушах зашумело, он опустил голову. Волны подхватили его и закачали, унося в никуда.

– Я хочу домой, – сказал он. – Отведи меня домой.

Его коснулась рука, приподняв от земли. Солнце слепило его, он ничего не видел, только слышал голос:

«Вы в порядке? Вам нужна помощь?»

– Я так и знал, – сказал Самуэль. – Знал, что ты умеешь говорить.

Над ним возникло лицо человека, темное и бесстрастное. Губы его не шевелились, но он продолжал говорить.

«Позвольте вам помочь. Куда вы направляетесь?»

– Домой.

Человек помог ему дойти до коттеджа, уложил на диван. Самуэля окружали тени, выглядывавшие из темноты. Море теперь отступило, волны оставили его. На смену им пришли другие звуки. Дорожного движения, прохожих. Гудение машин – грузовых и легковых, мотоциклов и автобусов. Голоса людей. Собачий лай. Диван под ним превратился в твердый, прогретый солнцем бетон. Над ним склонилась женщина:

«Вы в порядке, дядя?»

Ступни у нее побелели местами, кожа потрескалась и высохла. Но, подняв взгляд, он увидел, что лицо у нее полное и влажное, а пропотевшая одежда сидит в обтяжку на толстой фигуре. Женщина попыталась нагнуться к нему, несмотря на свой внушительный живот, и сказала, тяжело дыша:

«Ну же, дядя, нельзя так валяться в грязи».

Она помогла ему встать, и он почувствовал, какие у нее влажные руки. Его пальцы соскользнули с ее кожи, и он подумал, что сейчас упадет и раскроит череп о стену.

«Куда вы направляетесь?»

Самуэль указал на стену.

Женщина отерла пот с лица и медленно заговорила:

«Нет, дядя. Это Дворец, тюрьма, понимаете? Вы только что вышли оттуда. Я видела через дорогу. Вас выпустили».

«Да, я там живу».

«Нет, дядя, вам больше нельзя там жить. Вы теперь свободны. Вам нельзя назад. У вас нет семьи? Где был ваш дом? Вы можете туда пойти?»

«Я не знаю».

Женщина обхватила его влажной рукой, перевела через улицу и усадила на шлакоблок под брезентовым навесом. Рядом валялись куча оберток от конфет – желтых, ярко-розовых, голубых – и палочки для кебаба, испачканные мясным соком. Женщина протянула Самуэлю захватанную пластиковую бутылку, чтобы он попил тепловатой воды, и взмахнула грязной тряпкой, отгоняя мух от вареных бараньих голов, разложенных на засаленных газетах. Позади нее висела бельевая веревка, унизанная темным мясом, куриными ножками и телячьими языками. Мухи лениво взлетали, пока женщина махала тряпкой, затем возвращались, она снова махала, потом ей это надоедало, и тогда мухи могли насытиться.

«Сколько вы там пробыли, дядя?» – спросила женщина.

«Не помню. Может, лет двадцать пять, не знаю».

«Неудивительно, что вы растеряны».

«Я не растерян. Это мой дом».

«Тюрьма не может быть вашим домом. – Женщина протянула ему шпажку с темным мясом: – Вот, поешьте».