На острове Буяне

Зайцева, Бронислава и полуобернувшийся старик полюбовались на картину вместе. Там исполинский дядя Федя, устремившийся с Буянной горы вниз, рвал на себе белую рубаху. А две дюжины мелких румяных бабёнок в цветных полушалках сдерживали неистовый его порыв - висли на руках гроздьями, болтая в синем небе ногами, и не доставали щегольскими красными сапожками оттаявшей земли.

- "Буйство Фёдора по весне"! - с гордостью огласила Зайцева название картины. - Говорят, такая же в музее где-то прибитая есть. Только там вместо баб у дяди Феди на руках хомуты висят. "Фёдор с хомутами" называется. Не помнишь, в каком музее-то, дядь Федь, ты на стенку прибитый висишь?

- В Сквык-твык-каре, вроде? Забыл я... Это что! Если б он про Халхин-Гол нарисовал! Я ведь ему про Халхин-Гол толковал, а он... Про это у нас и Миня дурачок наваракает... Чугунок-то с картошкой ставить на плиту, иль погодить? - спросил старик у Зайцевой. - А то у нас, на Халхин-Голе, разведёшь, бывало, в ямке костерок, а большой - нельзя: степища!..

- Погоди, дядь Федь, - отмахнулась от него Зайцева, потому что Кеша кончил писать и сидел теперь, заносчиво отвернувшись от Фёдор Фёдорыча и нервно качая ногой.

- ...Твой что ль? - спросил старик Брониславу, глянув на Кешу мимолётно и хмуро, из-под низких лохматых бровей. - Ишь. Барбос.

- Нет ещё! - улыбнулась она Фёдор Фёдорычу. - Ничей пока что. Не занятый.

Кеша по-прежнему не обращал на старика своего внимания. Только ещё выше вздёрнул подбородок и поправил кривой узел галстука.

Покашляв для солидности, Зайцева сверила написанное с паспортами. Потом в мгновение ока достала из ящика стола четырёхугольную печать, дохнула на неё - и вдавила в Кешин паспорт с недюжинной силой.

- Как?!. - вскричал потрясённый Кеша. Он пристал со стула. - А месяц думать?!!

Но строгое покашливание Зайцевой заставило его сесть снова.

- Вы сюда думать ехали - или жениться? - постучала она по столу кулаком. - Тут вам - учреждение, между прочим! До сорока лет он в городе не надумался, видите ли. Во всех удобствах в своих.

Зайцева прицелилась - и хладнокровно шлёпнула печать в паспорт Брониславы.

- Ну, жениться!.. Приехал! Жениться! По ходу жизни! - взбеленился вдруг Кеша. - Как вы могли предположить... И возмутительно! Просто возмутительно... Я что, не понимаю? Это же солидней: женатый человек и всё такое! Есть жена, дом... Это вам - не кент какой-нибудь с улицы!.. Но у меня же чистый документ был! Без штампов!.. Всего месяц. Был. Чистый...

Фёдор Фёдорыч слушал, почёсывал то одну, то другую ногу, натёртую жёстким краем неразносившегося валенка, и бормотал что-то себе под нос, неодобрительно косясь на Кешу. Впрочем, долетало временами и нечто внятное:

- Хох ты, какой! Барбос... Фу ты, ну ты... Женишок!.. Женишок. С вершок. Выбил хреном потолок.

Кеша схватил свой паспорт со стола и принялся изучать печать как следует.

- ...Жирная какая-то! - сказал он с отвращением.

- Что-о? Не нравится?! - грозно удивилась Зайцева.

- Да нет, нравится, конечно. Нравится... Только печати у вас тут... слишком жирные! - упорствовал он. - Разве можно порядочным людям такие штампы всобачивать?! Был новый паспорт, а теперь - печать, чуть не насквозь. Зарегистрировали, называется. Прямо навылет.

И Фёдор Фёдорыч рассудительно заметил, сидя под картиной и расправляя усы:

- То-то. У нас места строгие, тудыт-растудыт. У нас не забалуешь.

А потом повторил гораздо громче, нарочно для Брониславы:

- Ничего, дочка. У нас - не забалует! Мы ведь там, на Халхин-Голе... Воткнул, я помню, в него штык! А он - верещит, как заяц! Как заяц, верещит.

Фёдор Фёдорыч, воодушевившись снова, тут же встал во весь свой исполинский рост, мотнул под потолком косматой головой. И сначала показал, как он воткнул штык в поверженного наземь врага, с полного большого и аккуратного замаха. А потом поверещал тоненько, - "и-и-и!" - изображая японца и щурясь для сходства.

- Ой, дядь Федь, иди картошку вари, - отправила старика Зайцева, затыкая уши.

И пожаловалась Брониславе:

- Я этого японца слышать не могу! Мне от него прям каждый день в груди тошнёхонько.

Старик неохотно двинулся к двери в негнущихся своих валенках.

- Какая ты старшина выросла, Нютка, - ворчал он на ходу и косился на Зайцеву. - Хох! Тебя на передовую - ты всех супостатов, Нютка, щас построишь по ранжиру и веником угонишь до самой границы. Дай тебе волю - две возьмёшь... Ты бы лучше теперешних генералов, Нютка, поучила! А то они нынче: не рыба, не мясо - во рту мухи пасутся, тудыт-растудыт.

- Всё. Поздравляю. Особенно вас. Супруг! - сказала Зайцева Кеше, не пожав его протянутой руки.

Помедлив, он сунул паспорт в карман и вышел вслед за стариком, независимо приподняв правое плечо.

- ...Не Сквык-твык-кар - Хантыйск-Мансийск! - раскатисто доносилось в приоткрывшуюся дверь из дальних глубин тёмного коридора. - А кто поворот войне сделал? Вот то-то и оно: богатыри - не вы! Тудыт-растудыт...

И оглушительный грохот уроненной стариком печной заслонки сошёл сначала на пляшущее дребезжанье, а потом - на долгий звон, который затих, наконец, под грозный стариковский окрик: