На острове Буяне

«…Ой, да не пропадёт без меня корова!», – вдруг окончательно решила Бронислава в чужом коридоре. И оглянулась в отчаянии на рыжий Кешин полушубок – как уже на чужой, как на оставленный в этом мире без её пригляда. «Она же – первотёлка, Майка… – шептала Бронислава, словно в полушубке стоял за нею какой-то безгласный человек, ждущий её объяснения. – Раздоится ещё… Проживут без меня, ничего… А Витюшке в армию пускай не пишут пока. Не расстраивают. Дослужит Витёк спокойно. Потом к могилке моей придёт, посидит возле меня, рядом, на солнышке. Возле меня, возле отца. И хорошо… Что ж теперь! Мне другой дороги никакой уже нету… Не осталося в жизни дороги для меня… Ни одной, даже кривенькой. Кончились они…».

И кивала, кивала, соглашаясь с собою: «Ничего. Не пропадут. А чем так жить!..»

Она шелохнулась, чтобы уйти отсюда и больше ничего уже не слышать из плохого, что есть на этом свете. Как вдруг белоголовый мальчик лет двух, в душегрейке и в меховых ладных башмачках, выбежал в коридор из дальних комнат – и застыл. Он держал во рту грецкий орех, кругло обхватив его блестящими губами, и разглядывал Брониславу снизу во все глаза.

Она кивнула и ему – всё с тою же покорной грустью: «Ничего, ничего…» Тогда мальчик кивнул ей тоже – охотно и весело. А потом вытащил орех изо рта, положил его в руку Брониславе и убежал. И Бронислава печально сунула тёплый, мокрый орех себе в рот.

Она спохватилась тут же – «Дура! Ну – дура!!!» – и убрала орех в карман. Улыбаясь убежавшему мальчику долгой безрадостной улыбкой – «Ох, знал бы ты, какая тётка-то – дурища! Батюшки-светы…» – она сжимала тёплый орех в кармане с благодарностью.

[[[* * *]]]

– …Зачем же хороших-то терять? – не понимал Козин. – Таких, как Зойка? Товароведша – это же не женщина, а целые закрома! Да такая женщина, она десятерых Шальиных прокормить может!

– Она мне обещала баян купить, – хмуро вспомнил Кеша. – Зоянда пресловутая. Приманила возможностью беспрепятственной виртуозной игры на баяне. А сама – выпнула за порог. По ходу жизни… Лягается она сильно. Чрезмерно сильно, понимаешь? Только в этом всё и дело.

– Зачем тебе баян?

– Играть. И даже петь при этом. «Глобус крутится, вертится». «И мелькают города и страны»… Не купила. Зоянда.

Кеша сморгнул от душевной глубокой обиды и поник.

– Нет, всё равно: неосмотрительно ты поступил. Оставил Зойку одну, без пригляда, – размышлял между тем Козин. – Её же любой свободный художник себе захватит как идеальную стартовую площадку! Для творческого взлёта. Пока ты тут сидишь.

– Да будь женщина хоть какая хорошая, а всё равно как-то… – крутился, томился и мучился Кеша, пытаясь выразиться поточнее. – Оскомина!.. Как-то вот… оскомину набиваешь! И быстро, между прочим. Чем лучше женщина, тем быстрей – оскомина. Парадокс!

– Ничего. Уговоришь. Чтобы ты – да не уговорил?!. И наплюй ты на её плешь. Не обращай внимания. В женщине главное – не голова. В женщине главное – совсем другое место: квартира. Городская! Ну какой из тебя сельский труженик?! Или из меня?!.. А этой, своей сожительнице местной, скажи…

– Так она ж теперь как раз не сожительница. Это Зойка получается – сожительница. Ты, Козин, вникни только в страш-ш-шный парадокс, который приключился со мной! Если уж на ком и жениться надо было через загс, то – на Зойке!!! Там – и стол, там – и дом. Вечный хлеб! И за пазухой два астраханских арбуза… Понимаешь, Козин, во что я вляпался с этой здешней никчёмной женитьбой? Хрумкин припал к Зойкиному холодильнику, а я потерял личную жизнь в городе! Он же надудится – и решительно не понимает разницы, как все мессианцы, между своим и чужим!

Какое-то время они молчали. Вдруг Козин выругался тихо и грязно.

– В моём доме ничего плохого про Хрумкина чтобы я не слышал! – вскричал он затем, как ужаленный, и стукнул по столу вилкой. – Это пошло, в конце концов! Дурной тон! Ругать Хрумкина… У него же – связи железные в управлении, идиот!.. Или ты хочешь, чтобы передо мной все двери отечественной культуры оказались закрытыми напрочь?!. Похоронить себя в Буяне я не намерен, учти! У меня другие планы!

– Извини, старик, – растерялся Кеша. – Пожалуйста, извини за Хрумкина. Я перебрал! Ты же знаешь, мы с ним – друзья… Ну, хочешь, я на коленях прощенья за Хрумкина у тебя попрошу? И даже стихотворение одно тебе прочитаю, которое Хрумкину нравилось! Про царицу по фамилии Савская. Я ему всё время это читаю, старик! Он его ценит. И тебе около Пегаски читал, ты забыл просто!

Кеша торопливо выбросил руку вперёд:

«И часто плакал от испуга,
Умом царицы ослеплён,
Великолепный Соломон!..»