На полторы октавы ниже

«Любовник старый и красивый»,
и «мчатся тучи, вьются тучи»,
«воспетый им с такою чудной силой».
И что мы в результате тут получим?

Получим мы логическую бездну,

неведомую мне и самому.
А вам подумать всё-таки полезно,
как и любому праздному уму.

На праздник приготовились напиться.

И если не случится умереть,
то 1-го найдём остатки пиццы,
но есть не сможем, только посмотреть.

Смотрины проходили очень чинно —

невеста, мать, надушенный отец…
И я не помню точной там причины,
но там был я. Поэтому – писец.

Пушной зверёк породы чао-чао

похож одновременно на лису,
на льва и павиана с Курасао,
отловленного в девственном лесу.

В каком лесу?! Опять о бабах, чую!

Куда без них? И, главное, зачем?

И снова о любви стихи пишу я,

как будто нет других прикольных тем.

Последняя строка

Я ему про Фому, а он мне про Иуду!
Про Ерёму, святой отец, совсем выжил из ума?
Такой разговор священника с прихожанином я вряд ли когда забуду.
Вот так вот сказка сказывается, и сказывается – сама.

«Вот так вот дело делается!» – и Дантес посмотрел вокруг.

Ну а что там вокруг – закат, и лежит поэт,
и к нему подбежал по глубокому снегу друг.
И с тех самых пор его рядом со мной и нет.

Я сидел всю ночь и придумал четверостишие,

состоящее всего из одной строки —
три других оказались там радикально лишними,
как глаза орла, торчащие из реки.
Или, чтобы уж быть до конца циничными, —
как пирожное на краю гробовой доски.

Будут рифмы мои непременно и только крылатыми,

будет всем кораблям своя гавань, куда ни плыви,
будут наши пути, как сказала, возможно, Ахматова
или кто-то ещё: от любви до обратно любви.

За рекой занималась красава-заря деревенская,

за деревней какой-то дурак распугал всех бобров.

И когда, наконец, я придумаю что-то вселенское —

вот тогда и в последней строке я сумею без слов.

Блюзовый аккорд