На поверхности

Кто-то откашлялся рядом с нами, и я вздрогнула, но не из-за этого, а потому что стюард коснулся моей руки, заставив меня отшатнуться и прервать поцелуй. Я смотрела на парня невидящими глазами даже после того, как он, отведя взгляд, начал раскладывать передо мной столик, а затем покрыл его белой тканью и разложил столовые приборы.

Женщина сделала то же самое со столиком Адамом, и после того, как они оба исчезли, нам принесли поднос.

Я уставилась на свои блинчики, чувствуя смятение, мой разум сломался несмотря на то, что Адам снова склеил куски моего разбитого сердца вместе.

Мой аппетит пропал — к еде, не к Адаму. Мое тело болело, пульсировало и дрожало, так отчаянно нуждаясь в нем, что я не была уверена, что выживу, если он не обнимет меня снова, если не возьмет меня снова и не сделает своей. Адам взял меня за руку и наши пальцы автоматически сплелись.

— Тея, ты должна съесть, пока не остыло, — пробормотал он.

— Я не голодна, — моргнув, ответила я.

— Голодна. Я знаю, что вчера ты мало ела, и ты такая худая сейчас, что…

Мой вес был ниже нормы, мы оба это знали. Мой подкожный жир был на низком уровне восемнадцати процентов, что было требованием в период соревнований, и это должно измениться теперь, когда мне больше не нужно было тренироваться так усердно.

Он был прав.

Мне нужно было поесть.

Конечно, это не означало, что я теперь могла есть вредный углеводный мусор, но ни с того ни с сего я этого захотела.

Возжаждала еды, в которой мне было отказано в течение нескольких месяцев, когда мы с тренером боролись за то, чтобы вывести меня на уровень максимальной результативности.

— Все в порядке, я поем, — заверила я Адама, сжав его пальцы.

— Больше никаких разговоров, — пробормотал он. — Давай просто расслабимся и насладимся полетом. Мы можем вдоволь наговориться, когда приедем в отель…

— Мы остановимся не в отеле, — перебила я. — Мы будем жить в частной квартире. Ненавижу отели. Хватит того, что на этой неделе я уже провела время в одной из них, — ответила я с набитым ртом.

Боже, как я могла жить без пшеничной муки?

Простонав после того, как отправить в рот очередную порцию блинчиков, я обнаружила, что Адам полностью сосредоточил на мне свое внимание.

Бросив на него взгляд, я прищурилась.

— Ты знаешь, каково это в преддверии соревнований.

— Да, но я никогда раньше не наблюдал, как ты ешь блинчики после них. Ну, со времен Форт-Уэрта, — ответил он, полностью повернувшись ко мне на своем сиденье и наблюдая, как я ем, забыв о своих яйцах Бенедикт.(Прим. перев.: яйца Бенедикт — обычное американское блюдо для завтрака или позднего завтрака, состоящее из поджаренного тоста или булочки, покрытой канадским беконом, яйцом-пашот и голландским соусом).

На моем лице появился румянец, но, черт возьми, я не собиралась отказываться наслаждаться своим первым нормальным завтраком за слишком долгое время, потому что даже в отеле я ела омлеты из яичного белка.

Когда я закончила — а это заняло небольшой промежуток времени, — Адам приступил к своему завтраку. Я видела, что его бутерброды все еще дымятся, а это означало, что свои блинчики я смела с тарелки как торнадо.

Не чувствуя ни малейшего стыда, я потянулась за чаем и сделала большой глоток.

С набитым желудком я была близка к тому, чтобы замурлыкать, особенно теперь, когда пришло мое время наблюдать за Адамом.

В нем было что-то, что привлекало мое внимание, и я не сильно задавалась этим вопросом, потому что знала, что во мне он чувствует то же самое. Он часто посматривал на меня, хотя я не издавала звуков удовольствия, как только что, когда завтракала.

Находясь рядом, мы всегда смотрели друг на друга, наши взгляды постоянно находили способ встретиться.

Я давно считала нас магнитами. Все в нас объединялось и связывалось, даже если нам было суждено быть разорванным на части, а жизнь забрасывала нас дерьмом. Но я не хотела об этом думать. Не сейчас. Сейчас я хотела сосредоточиться на предстоящем отпуске, что, к сожалению, было почти всем, что я могла нам позволить.

Адам не видел мою маму в тюрьме. Возможно, если бы было по-другому, он бы понял. Он бы согласился с тем, что она говорила правду, разделил бы со мной мои опасения.

Он не был цыганом. Он был гадже. И это особенно было заметно тогда, когда я объясняла ему проклятие. Даже мне, которая часть своей жизни росла в той культуре, было трудно это понять, но, увидев маму, я поверила.

Она любила моего отца.

Любила его, хотя он причинил ей боль.

И это была не та любовь, которую подвергшаяся насилию женщина испытывала к своему обидчику. Это была не та извращенная привязанность, которая удерживала двух людей вместе, когда они должны были быть разделены целым миром.

Нет, это была любовь, пришедшая с сожалением.

Она винила себя.

Опять же, не как женщина, подвергшаяся насилию, которая сказала бы: «О, я не должна была его злить. Я слишком долго разговаривал с тем парнем на кассе, вот почему он ударил меня». Вина Женевьевы была связана с проклятием.