На поверхности

— Т-ты помнишь? — прошептала я, широко распахнув глаза в надежде.

— Конечно. — Уголки ее губ приподнялись, но она не удостоила меня взглядом. — Роды в течение сорока трех часов — это не то, что можно забыть просто так, дитя. К тому же ты была самым красивым ребенком, которого я когда-либо видела, а я видела их несколько.

— Да? Как? — тихо спросила я, что-то внутри меня находило утешение в том факте, что мама считала меня красивой в детстве, и что она помнила мой день рождения.

Я чувствовала себя собакой, охотящейся за объедками, но, возможно, так и было.

Возможно, мне всегда суждено быть в некотором смысле голодной.

— Это был мой дар, — пробормотала она, опустив плечи.

— Что? Я думала, твой дар был в умении обращаться с лошадьми?

— В каком-то смысле так и было. Я нравилась им, а они нравились мне, но лучше всего у меня получалось принимать жеребят. Это было легче и гораздо менее интимно, чем помогать рожать женщинам. — Она вздрогнула. — Мне это никогда не нравилось, но мама заставляла меня учиться. Как-то она обратила внимание, что наша собака понесла, а затем забеременела кошка… — ее нос сморщился. — Я не знаю, дар это у меня или проклятие. Все, — кроме этого места, конечно, — кто находился рядом со мной, в один прекрасный момент оказываются беременными, и тогда мне приходится помогать им в родах. — Их нее вырвался вздох. — Это единственный плюс в том, что я застряла здесь на тридцать лет. — Мама содрогнулась. — Всегда ненавидела кровь.

Уставившись на нее, я попыталась осознать все это.

— Я запуталась, — пробормотала я, чувствуя, что это невозможно.

— Мы обе, — фыркнула она.

Затем мама потянулась за «Сникерсом», и я заметила, что она не доедала все, что пробовала, просто откусывала небольшие кусочки, а затем тщательно заворачивала каждый батончик.

Сможет ли она забрать их с собой? Я надеялась, что сможет, даже если не была уверена, разрешено ли это.

Жуя, мама изучала меня так, будто что-то обдумывала, словно не была уверена, сказать ли мне то, что у нее на уме. Я уставилась на нее, желая знать больше. Черт, мне не терпелось услышать ее голос. Хотелось просто слушать ее, мою маму. Женщину, которую я думала, что никогда не узнаю… и ирония была в том, что у меня имелся шанс узнать ее, но я не думала, что она когда-нибудь впустит меня. В ней чувствовалась неприступность, которая была толще тюремных стен. Она не собиралась меня впускать.

— Знаешь ли ты, что когда мы рожаем ребенка, — сказала она, прерывая мои мысли, — и его кладут нам на руки в первый раз, мы шепчем им на ухо их тайное имя, которое дается только при рождении?

Мои глаза удивленно расширились.

— Нет, я этого не знала. Как меня нарекли?

— Пани, — ответила она, улыбнувшись, и впервые ее улыбка была искренней.

— Что это значит? — наклонив голову, спросила я.

— Вода, — тихо засмеялась она.

Одно это слово — и я почувствовала себя так, словно из-под меня вытащили стул.

— Не может быть, — прошептала я.

— Может, — кивнула она. — Ты чувствуешь связь с ней, дитя?

— Д-должно быть. Я плаваю быстрее всех, более того, если я больна, то в воде мне становится легче.

Хмыкнув, мама с хрустящим звуком открыла очередное угощение.

— Моим было Мезова. — На мой вопросительный взгляд она пробормотала: — Грубо говоря, это означает «трава». Имена, которые мы, Кинкейды, выбираем для наших детей, часто становятся для них источником утешения. Удача? Судьба? — Женевьева пожала плечами. — Возможность? Я не знаю. Когда у тебя будут дети, не забудь об этом. Необязательно, чтобы оно было на старом языке. Но имя, которое ты дашь им, и которым они поделятся лишь с избранным партнером, это драгоценный обряд посвящения. Ты посмотришь на ребенка, и имя само придет к тебе — только не сопротивляйся.

Ее слова находили отклик во мне, вызывая чувство, что мы связаны таким образом, которого мама особенно не хотела, но когда она замолчала, вопрос уже вертелся на кончике моего языка. Я не хотела, чтобы она перестала говорить. Я могла бы слушать ее часами.

— Как трава дает тебе утешения? — спросила я, наморщив нос.

— Это имя означает больше, чем просто трава, это означает все, что снаружи. — Ее плечи напряглись. — Всегда любила быть на открытом воздухе.

Боже, это место не могло быть более неподходящим для нее.

— На нашу линию было наложено еще одно проклятие — сказала она прежде, чем я успела что-то сказать, прежде чем успела посочувствовать.

— Я знаю, — пробормотала я. — Наши единственные.

Ее взгляд метнулся ко мне, и на этот раз он был таким проницательным, что я замерла.

— Черт, — прошептала она, закрыв глаза.

— Что?

— Ты уже встретила его, не так ли? — прохрипела она, забыв про угощение.

— Д-да, встретила.

— Ты с ним? — потребовала она ответа.

— Нет. Он женат, — ответила я, не понимая ее волнения.

У мамы вырвался протяжный вздох, и она закрыла лицо дрожащими руками.

— Слава Богу, — пробормотала она.

Некоторое время она раскачивалась, а я просто смотрела на нее.

Интересно, почему это хорошо, что я была лишена своего джило? Разве не в этом был весь смысл джило? Чтобы ты был с ним?