На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни

Трое красных ломятся в богатую хату казака Ситрова. Его молодая жена, первая красавица на всю станицу, черноволосая, с черными глазами стоит перед запертой дверью. И, испуганная, не решается отворить. В углу ее маленькая трехлетняя дочка — плачет навзрыд не то от криков и ругани красных, не то от невнимания материнского.

Наконец дверь падает. И трое красных врываются в хату.

„Чего Вам надо? Что вы как разбойники, врываетесь в дом?»

Вид женщины, в своем гневе еще более красивой, приводит в неистовство красных солдат. Без слов, бородатый, высокий солдат, веснущатый с сифилисным носом — хватает ее за груди и пытается повалить на пол. Женщина вырывается и, точно в порыве отчаяния, тесно прижимается к своей маленькой дочурке, как бы надеясь найти в ней защиту от звериных людей. Бородатый красный, раздосадованный новой помехой, вырывает за ноги из рук матери девочку и с силой разбивает маленькое тельце о каменный выступ русской печи. Широкой и серой. Кровяные брызги заливают стены хаты, выступ печи и желтый глянцевый пол.

Солдат наваливается всей тяжестью своего тела на обезумевшую от страха и горя женщину и, при сочувствии и одобрении товарищей — насилует...

———

На площади, окруженный солдатами, сидит „красный“ офицер. На коленях держит плачущую попадью. И не смущаясь присутствием солдат, целует ее, хохочет и, пьяный, поет революционные песни, смешивая их с неприличными напевами, ругает евреев — словами грубыми и резкими, вызывая сочувствие и одобрение своих подчиненных.

———

К вечеру по всему селу стоит сплошной кошмар. „Красный“ офицер приказал за бегство казаков — увести из Яремного сто женщин. Всех наиболее красивых и молодых.

С проклятием и руганью тащили красные солдаты за собою казачьих женщин. Те шли: одни покорные с заплаканными глазами, другие — дрались и сопротивлялись. А красный офицер вез в своей кибитке — молодую попадью. Обезумевшую, разбитую душою, приниженную телом.

———

Ночью, лес, где красные разбили свой ночлег — был свидетелем звериных сцен...

И тех из женщин, которые боролись долго и упорно, при общем возбужденном хохоте привязывали туго к деревянным кольям, вбитым в землю. Срывали с них одежду. И проще и грубее зверей лесных их брали...

Веселье красных смущалось бредом казачки Ситровой. Она сошла с ума и, не переставая, смеялась громко и кричала что то непонятное.

„Убей ее, надоел ее проклятый крик,“ приставали к бородатому солдату его товарищи.

„Да жаль — красивая баба, не скоро другую такую найдешь.“

„Пустое! Найдешь в соседней станице!“

И послушавшись совета товарищей, бородатый солдат застрелил казачку. Просто. В спину из ружья.

———

А на утро отряд казаков окружил лес. Освободил женщин. Переловил красных. И женщины — зверски издевавшись над красными, — предварительно их оскопив — убили всех до одного. А красного офицера мучили больше и дольше других.

Тележные колеса попрежнему скрипели. А девушка-казачка — одна из этих женщин — плакала под скрип колес.

В ВАГОНЕ

Около ст. Пенза нечаянно упала с поезда женщина с девочкой.

(Изв. Пенз. Сов, 8 окт.)

———

По синему небу, точно коровы сытые, бродят тучи белые. Немного серые... Спокойные. Довольные. Солнце — пензенское. Вялое, точно больное, играет с этими тучами в игры. Нам, людям, неясные, непонятные. Деревья зеленые, закинув головы, смотрят, смеясь, за этой игрой. Ежедневно обычной, ежедневно различной.

———

В поезде шумно. Много людей. Много мешков. Все пассажиры едут в Москву. Везут хлеб и муку. С трудом купленные здесь — около Пензы.

Рабочий, в фуражке, со вздернутым носом, опоясанный широким ремнем, довольный, похлопывает по мешку, сплошь набитому хлебом, и громко, взволнованным голосом, делится со своей соседкой историей покупки хлеба.

„Я езжу каждую неделю сюда в Пензенскую губернию. Посудите сами! Я — слесарь. Пятеро детей — да хворая жена. Муки заводской, то-есть, карточной, хватает мне едва-едва на два дня. Ребятишки — жалко на них смотреть — пищат, просят хлеба. А в Москве — сами знаете — ни хлеба, ни картошки. Вот и начал я ездить за хлебом. Два дня в неделю работаю на фабрике, а в остальные дни разъезжаю по железке. Да тяжело — чорт возьми! Мужики не хотят продавать хлеба! Подавай, знай им царские деньги. Да откеле их взять?“

Его соседка, миловидная, интеллигентного вида барышня, сочувственно кивает головой,

„Да, да! Беда! Вот тоже и я. Курсистка я. Следовало бы кончать курсы. Учиться! Но — надо есть. Без хлеба — не прожить! А у меня, к тому же, старуха мать, дряблая, древняя и сестренка. Ничего не поделаешь! Вот и катаюсь по России за хлебом. Взад и вперед!...“

Маленькая тщедушная девочка, обтрепанная, в рваных туфлях на босую ногу, с ручонками тонкими и прозрачными, ввязывается в разговор:

«А меня красные в прошлый раз у Калуги и избили же! Ух, как избили!“

„А хлеб отняли?“ кто-то спрашивает.

„Нет! Бог миловал!“

„Ну, коли хлебушек остался при тебе — нечего жаловаться!“ добавляет тот же голос.