На пределе. Документальная повесть

—      А что? Вполне так может быть, — размышляет Кривошеев. — Со мной вот в гражданскую тоже так было: напечатали в газетке, что я погиб в сражении под Волочаевкой. Родители панихиду отслужили, отплакали. А я из госпиталя через три месяца и заявился! Летом, как сейчас помню. С того свету! Вот и сейчас еще жив. Так и Аркадий... Ты верь, женщина, верь.

Кушакова со слезами благодарности слушала Кривошеева. Старый человек, повидавший на своем веку всякого, нашел слова утешения. И я, слушая Кривошеева, тоже верил, что с Аркадием все обойдется счастливо.

Мы, не сговариваясь, перешли на делянку Кушаковой и копали ее до полуночи, пока не закончили, отправив хозяйку пораньше к детям.

Как-то вечером, идя с работы, у крыльца своего дома был встречен высоким человеком в шинели и пилотке. «Фронтовик какой?» — мелькнула мысль. Высокий шагнул из тени на свет, падающий из окна, широко развел руки, знакомый голос произнес:

— Не узнаешь?

—      Саша! Ты, дорогой? Какими судьбами?

—      Я не один, Гена. Со мной двое солдат нивхов, — гудел за спиной Саша. — С низовья Амура мы, там служим... Весна скоро, горбуша пойдет, рыбку ловить надо. Голодают солдаты... Мы за делью приехали, сети надо плести.

Молчаливые нивхи сразу улеглись на полу спать, а мы долго говорили, припоминая милые подробности довоенной, такой далекой и прекрасной жизни.

Лет пять до войны я работал вместе с Сашей Ломакиным, самым близким другом моим. Саша был электриком. Избирали мы его секретарем комсомольской ячейки и профсоюзным вождем завода. Мы были интересными друг другу собеседниками и проводили долгие свободные часы, горячо обсуждая прочитанные книги, исторические события. Ломакин познакомил меня с элементарными законами логики, привил интерес к философским вопросам жизни. Это он приоткрыл завесу над таинственной теорией относительности, поразившей меня несокрушимой убедительностью незыблемой аксиомы.

Высокий, похожий на Дон Кихота и характером, и нескладностью своей, он долго тренировал себя, чтоб освободиться от вихляющей походки, сутулости, развинченности. Саша организовал курсы бальных танцев, редкостных для тех аскетических времен. И сам упорно учился, что и помогло ему изменить осанку. Я по-хорошему завидовал другу, сам-то танцевать так и не научился я сейчас вспомнил об этом, спросил:

—      Танцевать не разучился?

—      Нет, всегда в форме. Я изредка с ребятами тренируюсь,

обучаю их помаленьку, — говорит Саша и делает «проходку» по комнате, напевая танго.

Мы говорили, умолкая только тогда, когда из вечно включенного в радиосеть серого диска репродуктора доносились позывные Москвы. Радостно, с замиранием сердца слушали мы набатный ликующий голос Левитана: «...После ожесточенных боев наши войска овладели городом... В ознаменование победы наших войск произвести... салют...»

В апреле 1945 года почти каждый день передавались приказы Верховного главнокомандующего о занятии очередного города уже на чужой земле: немецкой, в Румынии, Чехословакии, Венгрии, Австрии... Голодные, измученные тяжким трудом люди жили этими победными сводками с фронта, они прибавляли им силы, помогали не расслабляться, работать на пределе человеческих возможностей.

Мы говорили с Сашей о совсем еще недавнем мирном времени, кажущемся нам сейчас таким привлекательным, как сказочный сон. Вспоминали бурные комсомольские собрания, забытые песни. Чтобы не разбудить спящих солдат, мы вполголоса пропели давнюю, полюбившуюся нам обоим песню, которую исполнял блистательный Леонид Утесов: «Ох, не добра та ночь, что гонит всю нежность прочь...» После некоторой паузы, переживая пропетое, навеянное песней, Саша сказал с некоторым смущением:

—      А я там... в армии, стихи стал писать... Хочешь почитаю?

И стал читать. Это была целая лирическая поэма, роман в стихах, со слабой рифмой, рыхловатая вещь, но очень искренняя. Об этом я и сказал другу осторожно, чтобы не задеть его авторское самолюбие.

—      Может, в печать дать, опубликуют? — с надеждой спросил Саша.

—      Лирика... А теперь война. Могут не дать, — высказал я предположение.

—      Могут не дать, — согласился печально Саша. — А после войны?

—      Там видно будет.

—      И то верно. Ну, давай спать!

Саша приехал на двое суток, а пробыл пять, пока «выбил» дель. Мои гости с беззаботной роскошью угощались сгущенкой и прочей снедью, выданной им старшиной перед отъездом, и не рассчитали: последние два дня мы все четверо жили на мою тощую пайку, да еще нашлась на кухне кастрюлька проросшего картофеля. Так что, провожая Сашу, я испытывал головокружение от голодухи, но и большую радость от встречи с другом, скрасившей однообразное мое житие.