На прорыв

А пока суть, да дело, попытался представить свой дальнейший путь. Куда еду – пока не знаю. Лейтенант за всё время ни словом не обмолвился – молчит, как партизан на допросе. Впрочем, как и старичок-лесовичок. Но дело-то нехитрое: раз нужно попасть на временно оккупированные территории, значит мне светит лишь одна дорога – к разведчикам, либо диверсантам. Но второе вряд ли – откуда им сейчас здесь взяться? Пару-тройку дней (может, и больше) уйдёт на слаживание – и вперёд, за линию фронта. Ну а там как карта ляжет. Справлюсь с задачей – я на коне. А не справлюсь – никто после провала обо мне и не вспомнит. Не те нынче времена, чтобы с каждым нянчиться. Сможешь оправдать доверие – молодец! Возьми с полки пирожок и вот тебе следующее задание. А не сможешь – лучше не возвращайся. Ибо провала не простят. В лучшем случае просто забудут о моём существовании: людей в проекте мало, наверх информация просто так, думаю, не просочится. Ну а в худшем – сделают из меня показательного козла (то бишь, козу) отпущения. И тут уж ничего не сделаешь. Разве что удастся как можно эпичнее и пафоснее сдохнуть на глазах у всех, дабы ни у кого не возникло сомнений в моей патриотичности. Старлей, конечно, и так в курсе, что не предам. Но не он рулит системой, а она им. Система любого перемелет и в труху превратит – прожуёт и выплюнет. Время такое – война называется. Тут не до сантиментов. Вот такая сермяжная правда.

От тяжёлого предчувствия заныло сердце, но виду не подал: чего заранее переживать? Вот вляпаюсь – тогда и думать буду: что, да как, да зачем?

Дорога дальняя. Всего через пару часов я был уже далеко от медсанбата, всеми силами пытаясь не замёрзнуть в процессе транспортировки, чему не особо сильно помогал даже выделенный сердобольным дедком овчинный тулуп с высоким стоячим воротником, в который я закутался весь полностью – только нос выставил наружу, чтоб дышать. Как там себя чувствовал лейтенант – не в курсе, ибо упакован он был во вполне себе добротное зимнее обмундирование. Но мне было совершенно не до него: уже через полчаса я задубел так, что зуб на зуб не попадал. Да ещё и ветерок поднялся, вымораживая последние крохи тепла.

Так и ехали. Сани – транспорт с весьма мягким ходом. Не чета всяким полуторкам с жёсткой подвеской, на которой если и доберёшься к финишу – только в очень сильно взболтанном состоянии. Часто даже в весьма некомплектном виде – что-нибудь, да потеряешь на каком-нибудь особо злобном ухабе. А тут – красота: от мягкого хода даже носом начал клевать. И если бы не мороз – давно бы задал храпака. Но мысли, мысли… Стали одолевать всякого рода нехорошие мысли на предмет провала операции с моей стороны. Отбрыкивался от таких мыслей как мог. Однако, не думать о будущем никак не получалось.

Будущее одновременно и манило к себе неизвестностью, и ей же отталкивало. Да уж, жизнь у меня сейчас такая, что всегда бьёт ключом, но почему-то, сугубо по голове. Что мне подкинет судьба в разведывательном подразделении? Что будет дальше – не знаю. Знаю только, что пока дышу – буду бороться с ненавистной фашистской гадиной. Один из нас точно должен умереть: либо я, либо Гитлер со всем его проклятым нацизмом. И последнее гораздо более предпочтительно. Что со мной, что без меня.

А я, почему-то, задумался об обычных русских женщинах, на долю которых выпало столь тяжёлое испытание: девушки-комсомолки, санитарки, что в нежном, юном возрасте идут спасать раненых. Да под вражеским огнём, да на поле боя. Этим мелким пигалицам оказалось под силу тащить на своих плечах раненого минимум вдвое тяжелее их. И ничего – справляются. Воистину земля русская богата своим народом. Русские мужики костьми лягут, но своих от смерти спасут. А русские бабы могут и с поля боя раненого вынести, и в рукопашную пойти, и у станка три смены без продыху отстоять, и ребёнка выносить, родить, выкормить, одеть, обуть и воспитать. При этом ещё и умудряются пахать как проклятые. В этом сила наша – таков русский народ. Таковы русские женщины. Других таких во всём мире не сыскать, ибо нет таких больше…

Позёмка мела, ветерок задувал во все щели. А я, борясь с трескучим морозом, мыслями парил где-то далеко – там, где меня ждут. Есть ли такое место на земле? Не знаю. Но хочется верить. Мысли скакали с одного на другое, пока вдруг не сложились в стихи[24]: