На прорыв

– Руками и есть, – ещё раз подпустил шпильку дедуган, – Подбежишь к стволу – хык-хык, хык-хык – токма щепки летять. Отбежишь чуток, и с новыми силами – хык-хык. Но с топором-то удобнее: схватила б – и тюк-тюк, тюк-тюк… Ан, нет. Топор табе, вишь ли, не инсрумент… Я токма и успевал покрикивать, чтоб сильно длинные чурбаки не рубала. Вот ты и хыкала. А потом ишшо и половину чурок извела – замучилси поленницу собирать. Тут ведь как – ежли зазевалси – дровенякой и в лоб получить можно. И, главное, елыну-то на чурбаки пилой гораздо легше напилить. Но куда там! Я дажно слова вставить не мог – всё так изрубила. Хорошо хоть не дюже мелко…

– Да не, дед, не обманывай меня. Стволы на чурки руками рубать? Я ж не колун какой. Это как же мне в голову-то так шибануло – и не помню ведь ничего…

Хитрый дед ещё раз усмехнулся.

– Ладно, девка, скажу правду: пожалел я тебя – дал топор, да руки замотал. А то и так все костяшки в кровь сбила. Зато потом – с топором-то – так ладно у тебя дело пошло, что решил не мешать. Оно ж как – с потом и кровью боль с души выходить. Вот и тебе эта тру-до-те-ра-пия на пользу пошла: к концу ужо успокоилась, итить. Я токма за санями сбегал – вона, почти целую поленницу с тобой привезли. Ты сама и тягала. Я направлял токма.

И снова хитрый дед щурится в усы, да кипяточек прихлёбывает.

– Тогда спасибо тебе дед, что в трудную минуту не бросил. Сам понимаешь – муторно было на душе. Зачем нужна такая война, на которой гибнут матери и дети? Кто ответит за все эти злодеяния? Вот и сорвалась с нарезки.

– Да, дочка, ерманец нынче не тот – озверел, что ля? В импери… листичскую даж, бывало, братались. А тут… Эх…

Мелькнувшая мысль заставила меня замереть и внимательно посмотреть на нож, лежавший на столе. А ведь я даже не заметил, как тяжеленным охотничьим тесаком так ровно поделил кусок сахара на две половинки. То-то дед оценил – аж крякнул от удивления. Ну что ж, всё одно мне скоро уходить – надо бы деду память о себе оставить. Да и должок за мной нагорел перед ним немалый.

– Слышь, дед, есть у тебя чурбачок поровнее, да покрепче? Хочу тебе кое-что на память оставить.

– Есть. Как не быть? – и с этими словами передо мной “нарисовалось” ровное полено без сучков.

– Вот спасибо, дед, – промолвил я, схвативши охотничий тесак, и сразу углубился в работу.

Сам не заметил, как за окном забрезжил рассвет, а на столе перед изумлённым взором истопника оказалась небольшая деревянная статуэтка: скрестившая руки на груди девушка смотрит в даль-далёкую. Губы плотно сомкнуты, брови нахмурены. Лицо отдалённо напоминает Ольгу. Ноги статуэтки попирают расколотую свастику. На животе вырезана пятиконечная звезда. Вполне себе символично получилось. Жаль, раскрасить нечем. Так деду и вручил результат трудов своих – сырую, неокрашенную деревяшку. Но мне показалось – дед проникся. И хоть виду не показал, но подарок пришёлся ему по душе. Так и расстались.

Утром за мной зашёл ничем не примечательный мужик неопределённого возраста со знаками различия пехотного лейтенанта, представился лишь по фамилии – лейтенантом Игнатьевым. Намекнул, что от общего знакомого. Передал документы, козырнул и вышел на улицу, где меня уже поджидал… нет, не какой-нибудь четырёхколёсный драндулет, а самый популярный ныне вид транспорта – сани, в которые была запряжена видавшая виды тощая кобылка. Правил агрегатом повышенной проходимости мощностью в одну лошадиную силу заросший по самые глаза старичок-боровичок в треухе – кроме огромной купеческой бородищи ничего и не разглядишь.

Мысленно пожелав себе удачи, вышел на крыльцо. Одежонка плохонькая – всем медсанбатом собирали “с бору по сосенке”. Тощий сидор за плечами, в котором почти ничего нет – ну чисто для видимости. Вдохнул морозный воздух, улыбнулся своим мыслям и потопал к саням. Те двое только коротко зыркнули в мою сторону (кобылка и ухом не повела), подождали, пока устроюсь, сами заняли положенные им места и…

– Н-но, родимая, – прикрикнул дедок и смешно чмокнул губами, одновременно с этим дёргая поводья. Лошадка вскинулась, цокнула копытами по плотно укатанному насту и мерно потрюхала по улице к выезду из деревни.

Жаль, с Анюткой лично проститься не удалось. Когда уезжал, эта мелочь пузатая ещё спала. Будить не стал – и так, бедняжка, умаялась. Ну а остальным глаза мозолить тоже не захотел: меньше знают – крепче спят. Удалось лишь передать через истопника две короткие записки: одну Анюте, другую военврачу.