На птичьих правах

Модем зарницы мечет. Тень от люстры
танцует странный танец потолочный.
Мой дом непрочный – не настолько, чтобы
не сохранить инерцию покоя —
опять дрожит невнятицей, строкою
несбыточной – до белизны, до хруста.

Взрывают храмы, подземелья роют —

нестройный клин, несмелый иероглиф
приносит весть – пути исповедимы
у ветра, у орла, у дев… Однако
ничто не предвещало снова зиму —
лишь лебединый почерк Пастернака.

Мне кофе. Больше чашку, эта слишком

мала. Я буду жить, не напрягаясь.
Носков махровых полосатых роскошь
впущу в мой мир, и плюшевого мишку.
Вас не впущу. Смолчу, переморгаю,
не доверяя матери-природе.

Домбайское

Веди меня за солнечным руном,
овечьей шерстью грей январским утром,
пои – в морозном, синем, кружевном —
горячим терпким ягодным вином,
окутывай туманом златокудрым.
Да, это верно, дар даётся в долг,
и, видимо, совсем уже недолго
мне жить в раю, где каждый свежий вдох
горчит виной несбывшегося долга.

Все деградируют. Я тоже, в их числе,

поскольку рабство – пища для планктона
косноязычного. Мне мой негорький хлеб
свободы стоит… Мягко-непреклонны
святые ели – в облаках поют —
с открыток детства – видят всё, до лета —
мне надо жить, а я брожу в раю,
дышу озоном и пою куплеты

из мантр БГ. Цветные тиражи,

туманы, океаны, миражи,
несметных птиц Твоих живые лики, —
квадриллионы злаков, трав и листьев,
единых в миллионах вариаций.
Ты прав, что не желаешь повторяться
и штамповать, как мы – поступки, сны, —
в безвольном ожидании весны.

Сквозь времена нас вечно тянет в сад,

откуда изгнаны, в ущелья и леса,
но мы уходим вниз – в поту лица
искать свой хлеб и прочее иное
ненужное, и подличать спиною,
неся потенциал своей судьбы
в глазах и незадачливых движеньях.
Я здесь – на лыжи – вниз, стремленье быть —
сильнее логики – в простом скольженье

есть счастие. Как этой ели, мне

судьба тянуться к солнцу неустанно,
и удержать на сильных лапах снег,
храня его слепую первозданность.
Сосновых шишек на меду настой,
тепло глинтвейна и подол тумана…
Пока не стала серой и глухой —
разбереди мне снова эту рану.

В уютной чаше старого Домбая

ещё раз убедиться, что живая.

«Не стало блаженных – и кто нам предскажет пожары…»