На пути к Цусиме

Сумма иска была настолько несообразной, что показалась чрезмерной даже комиссии, специально назначенной британским кабинетом, которая уменьшила ее до 60 тыс. 23 фунтов. Русский император и после этого нашел выставленный англичанами счет «чудовищным»[209], но Петербург его оспаривать не стал, и 23 февраля (8 марта) 1905 г. граф Бенкендорф от имени своего правительства переправил лорду Лансдоуну чек на 65 тыс. фунтов стерлингов. Таким образом, вопрос о возмещении убытков гулльским рыбакам, принципиально оговоренный задолго до созыва международной комиссии, был окончательно разрешен в результате непосредственных переговоров Лондона и Петербурга без какого‑либо практического участия парижских «комиссаров», хотя и с учетом их окончательного вердикта. В собственноручной расписке, выданной Бенкендорфу, Лансдоун подтвердил получение «компенсации пострадавшим в ходе инцидента 21–22 прошедшего октября» и от лица своего кабинета гарантировал русскому правительству, что «каких‑либо последующих претензий в связи с упомянутым инцидентом» не будет[210]. Деньги были выплачены из сумм российского Морского министерства, а разницу в без малого пять тысяч фунтов по сравнению с предъявленным британцами иском русский император внес от себя лично.

В 15.30 6(19) января 1905 г. международная комиссия впервые собралась в полном составе в большом зале французского МИДа на свое первое же публичное заседание. «В зале присутствовала многочисленная публика, в том числе много элегантно одетых дам и дипломатов, а также секретарь японского посольства и журналисты», — описывал увиденное нововременский корреспондент[211]. Английский, а затем и российский представители зачитали свои «заключения», предварительно напечатанные и розданные «комиссарам». Сэр Хью О’Берн никаких нарушений международных правил и даже просто странностей в действиях своих рыболовов не заметил и присутствие на Доггер–банке миноносцев категорически отрицал. Действительный статский советник Анатолий Неклюдов исходил из обратного и утверждал, что вице–адмирал Рожественский «не только имел право, но находился в абсолютной необходимости действовать именно так, как он действовал […], чтобы истребить миноносцы, атаковавшие его эскадру». «Замечательно, — отметил корреспондент «Нового времени» И. Яковлев, — что русское изложение ограничивается подтверждением лишь факта нападения, основательно не вдаваясь в вопрос, откуда явились миноносцы. Таким образом, защита русской точки зрения отнюдь не переходит в обвинение подданных какого‑либо нейтрального государства в соучастии в нападении на русскую эскадру»[212]. «Изложение великобританского агента, прочитанное первым, — делился Неклюдов со своим шефом впечатлениями от первого дня публичных слушаний, — составлено, в сущности, в очень умеренных выражениях […] Изложение это страдает некоторою запутанностью […] Напротив того, наше изложение представляет собою вполне ясный и связный рассказ о происшествии, причем отнюдь не затрагивается щекотливый вопрос о возможном подготовлении нападения в великобританских портах или об участии в этом нападении со стороны пароходов английской рыбачьей флотилии»[213]. Несмотря на это, в Форин Офис документальные материалы, представленные русской стороной, вызвали раздражение: «Они, — комментировали их из Лондона О’Берну, — в основном состоят из докладов, призванных показать, что японская атака в Северном море была подготовлена»[214] (по смыслу — в Великобритании. — Д. П.).

На заседаниях 12(25) — 14(27) января перед «комиссарами» выступали свидетели потерпевшей стороны. Заслушивать показания 27 рыбаков оказалось делом утомительным и «снотворным», и не только для членов международной комиссии. «Все это до такой степени надоело, — вспоминал барон Таубе, — что к концу показаний свидетелей с английской стороны зал заседания представлял из себя «аравийскую пустыню», и только в первом ряду кресел мужественно выдерживала эту тоску почтенная супруга моего юридического оппонента леди Фрей, которая в своем платье, близко походившем на кринолины первых лет правления блаженной памяти королевы Виктории и в зеленой вуали на шляпке того же времени, живо напоминала юмористические фигурки из незабвенного «Панча»»[215].