На путях исторического материализма

Сходство хабермасовского мира и мира французского структурализма и его превращений, как мы видим, близкое, хотя и странное. Потому что все, что выглядит сомнительным, неясным или отвратительным в последнем, в свете первого становится ясным и возвращает свое доброе имя. Оба подхода демонстрируют упорные попытки возвести язык в ранг высшего творца и судьбы всякой общительности. Хабермас, если хотите, более четко сформулировал основополагающую в предпосылку своих стремлений, чем кто-либо из его парижских современников, утверждая, по словам наиболее авторитетного толкователя его работ, что, «поскольку речь является отличительным признаком и всепроникающим посредником в жизни на уровне человека, теория коммуникации является основополагающим исследованием наук о человеке: она раскрывает универсальную инфраструктуру социокультурной жизни»[3-14]. В незаметном переходе от «посредника в жизнь» к «основополагающему исследованию» заключается вся путаница общей языковой парадигмы. Но там, где, можно сказать, структурализм и постструктурализм породили в языке дьявола, Хабермас невозмутимо породил ангела. Во Франции, где, как выразился Деррида, «язык вторгся в универсальную проблематику»[3-15], глагол, как всегда в его произведениях, имеет большое значение, он атаковал значение, сломил истину, обошел с фланга этику и политику и смел историю. В Германии же, напротив, в произведениях Хабермаса язык вновь придает упорядоченность истории, поставляет обществу бальзам консенсуса, утверждает основы морали, упрочивает элементы демократии и имеет врожденный иммунитет к отклонениям от истины. Однако, несмотря на эти контрасты умозаключений и пафос, безошибочно просматриваются общие заботы и предположения.

Типичной для Хабермаса была попытка найти положительное или рациональное решение вопросов, которые структурализм предпочел оставить нерешенными или отнес, не отказываясь от общей теории, к неразрешимым. Так, теория универсальных мыслительных структур Леви-Строса не могла объяснить развитие общества. Хабермас пытается заполнить пробел, введя понятие «логики развития» этих структур, порождающую собственную комбинаторику. Но, сделав это, он в итоге приходит к той же неразрешимой дихотомии, что Фуко или Леви-Строс, между необходимостью и случайностью, духовными структурами и зависящими от случая историческими процессами. Дискурс в этих двух противоположных системах обладает равно волшебной властью. Но в то время когда у Фуко он обозначает исключение неуправляемого заявления или детерминируемой истины ради установления факта порабощения архива, у Хабермаса он представляет собой высочайший предел коммуникативной способности — область, где может поистине реализоваться идеальная речь, а с ней и условия свободы как таковой.

Лакан видит особенность человеческой речи, в отличие от кодов животных, в способности лгать, тогда как Хабермас сводит всю ложь к простому паразитизму на правде, которую она тщеславно выдаст в речевом акте, который, чтобы быть вообще понятым, должен означать обещание правды. Однако, хотя Хабермас настаивает не только на возможности, но и на неизбежности истины, он не менее страстно, чем его парижские оппоненты, осуждает любую теорию соответствия действительности истины, обреченную на неудачу, как попытку «вырваться из области языка»[3-16]. Его определение ее как всего лишь рационального консенсуса является разновидностью прагматического субъективизма, отдаленного от бездны парижского релятивизма только тонкими перильцами гипотетической «идеальной речевой ситуации», чью контрфактичность он сам допускает. Аналогично, по Лакану, психоанализ стремится восстановить для пациента «полное слово» бессознательного, которое как раз и не является пустой бессодержательной точностью обычного эгоцентричного языка и его фиксацией. В то же время Хабермас рассматривает психоанализ как терапию, цель которой — восстановить способность субъекта к «обычному языку интерсубъективности», и традиционно оценивает положительное в эго, приближаясь к оценке Фрейда. В обоих случаях, однако, произошла дематериализация теории Фрейда, в результате которой инстинктивные импульсы сглаживаются или преобразуются в лингвистические механизмы.