На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

14 марта 1811 г. состоялось первое публичное заседание «Беседы». На нем «в присутствии двухсот избраннейших особ» [Хвостов, 1938, с. 369] А.С. Шишков произнес вступительную речь. Он говорил о высоком предназначении слова как о даре, не только отличающем человека от животного, но связующем общество, побуждающем героев к подвигам и хранящем память о них. От общих рассуждений о языке Шишков перешел к русскому языку и в очередной раз подчеркнул его богатство и древность. Далее, продолжая двигаться от общего к частному, дошел он до русской словесности и выделил в ней три рода, противопоставив их между собой, как древние и новый и как книжный и народный. К древним Шишков отнес религиозную письменность и народные стихотворения (т. е. фольклор), к новым – светскую литературу, возникшую в послепетровскую эпоху. Если первые два рода представляют собой образцы, требующие «немалого в них упражнения, дабы напитаться духом их, и научиться чувствовать красоты оных» [Шишков, 1825, с. 140], то третий род словесности требует очищения от подражания иностранным образцам и преобразования на основе первых двух родов. В этой речи Шишков не только воздержался от полемики с карамзинистами, но сделал значительный реверанс в сторону женского вкуса, как языкового критерия: «Трудолюбивые умы вымышляют, пишут, составляют выражения, определяют слова; женщины, читая их, научаются чистоте и правильности языка; но сей язык, проходя через уста их, становится яснее, глаже, приятнее, слаще» [Там же, с. 144].

Апофеозом деятельности Шишкова в «Беседе» стала его речь о любви к Отечеству [Сандомирская, 2001, с. 169–188], произнесенная 16 декабря 1811 г. Свое выступление Шишков начал с обличения космополитизма: «Человек, почитающий себя гражданином света, то есть, не принадлежащим никакому народу, делает тоже, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных». Отождествление космополита с животным подразумевает знак равенства между патриотом и человеком, а, следовательно, сама идея патриотизма для Шишкова не нуждается ни в каком дополнительном обосновании и априорно объявляется «священным долгом, который всякому благородному сердцу столь сладостен». Отечество, по его мнению, как женщина «требует любви пристрастной». Прозрение здесь может иметь печальные для патриотизма последствия. Поэтому желательно, чтобы «свое» и «чужое» нигде не соприкасались: «Две любви не бывают совместны между собою». Для этого Шишков предлагает целую систему воспитания слепого патриотизма. Такое воспитание предполагает взгляд на чужой мир как неизбежно враждебный и более опасный в состоянии мира, чем войны. «Отсюда явствует, – пишет Шишков (не поясняя, правда, откуда именно это явствует), – что не одно оружие и сила одного народа опасно бывает другому; тайное покушение прельстить умы, очаровать сердца, поколебать в них любовь к земле своей и гордость к имени своему, есть средство надежнейшее мечей и пушек» [Шишков, 2010, с. 269]. Психология патриота, в представлении Шишкова, это психология человека, живущего во враждебном окружении и всегда готового отдать свою жизнь, свое здоровье для защиты Отечества. Отсюда патриотическая идея ассоциируется со смертью, страданием, членовредительством и прочей ущербностью, а само отечество предстает как языческий идол, требующий человеческих жертвоприношений. Своего рода эмблемой патриотизма у Шишкова служит поле, усеянное трупами и ранеными: «Взглянем после сражения на ратное поле, посмотрим с ужасом на сии многие тысячи людей, лежащих без ног, без рук, обезглавленных, растерзанных, умирающих и мертвых» [Там же, с. 272].

Воспитание обязательно «должно быть отечественное, а не чужеземное». Шишков не отрицает, что «чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои в науках». Но эти науки, в его глазах, изначально скомпрометированы, так как они не замешаны на вере и родном языке, а, следовательно, иностранное воспитание уже само по себе направлено на повреждение отечественных нравов. Знание чужого языка и чужой культуры, в представлении Шишкова, априорно предполагает незнание своего языка и своих традиций. Иностранный учитель «даже нехотя, вложит в меня все свое, истребит во мне все мое, и сближа меня с своими обычаями и нравами удалит от моих». Поэтому воспитание должно носить не столько познавательный, сколько охранительный характер: «Оно есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрения» [Там же, с. 275]. Европейские знания, как и знания вообще, для патриота излишни, гораздо важнее чувство «народной гордости», заставляющее даже в собственных недостатках видеть достоинства и чуждаться всего иностранного. Итак, укрепление веры, отечественное воспитание и забота о языке составляют основу патриотизма. Речь Шишкова в преддверии наступающей войны пришлась весьма кстати и была хорошо принята не только «Беседой», но и Александром I, давно уже всерьез готовившимся к войне с Наполеоном[28].