На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Местр был обольщен настолько, что полагал себя едва ли не главой российского министерства иностранных дел. Во всяком случае, в связи с этим он испытывал некоторую неловкость по отношению к Н.П. Румянцеву, исполняющему эту должность. Сразу после секретной аудиенции Местр поделился своими опасениями с Толстым и, в частности, тем, что вызовет недовольство канцлера, так как может показаться, что он будет делать его работу. На это Толстой ответил: «Этот человек должен валяться у вас в ногах… Его работу за него будет делать другой, который при этом не сможет занять его место» [Ibid., р. 97]. Разговор с самим Румянцевым у Местра состоялся 17 марта, в день отставки Сперанского. Речь, хотя и обтекаемо, шла о том, чтобы Местр перешел на русскую службу: «Он мне сказал, что часто имел беседы с Его Величеством о том, как меня заполучить, но император ему всегда отвечал, что я не соглашусь. Я со своей стороны добавил, что Его Величество выразил мои истинные чувства и что пока существует Савойская династия и нуждается во мне, я не перестану ей служить» [Ibid., р. 195]. Румянцев, явно по поручению Александра I, предложил договориться с сардинским королем, чтобы тот отпустил Местра на русскую службу: «Это можно устроить надлежащим образом, если попросить Вас у его Величества короля Сардинии». Это предложение, сколь бы заманчивым оно на первый взгляд ни казалось Местру, уязвило его самолюбие: «Я и вообразить себе не могу, чтобы один государь мог предложить другому уступить ему подданного, не спросив согласия последнего» [Ibid., р. 96–97].

Итак, оставаясь на службе у сардинского короля[30], Местр фактически начинает служить русскому царю. Вопрос о его реальной роли на этой службе по‑разному оценивается исследователями. Ф. Вермаль очень высоко оценивал роль Местра при особе царя и даже главу в своей книге «Жозеф де Местр эмигрант» назвал «Ж. де Местр, министр царя». По его мнению, царь видел в Местре пророка, что, по Вермалю, соответствует восточной культуре вообще: «Не следует забывать, что мы в России, т. е. в Азии. Необходимо отрешиться от нашей европейской ментальности и нашей любви к разуму. Более того, надо вспомнить, что Александр I с его непреодолимой нерешительностью, подозрениями и т. д. был человеком двуличным. Кроме того, он был жертвой острого кризиса мистицизма» [Vermale, 1927, p. 112–13]. Таким образом, по мнению французского исследователя, склонность Местра к пророчествам, совпавшая с пророческими ожиданиями царя, обусловили кратковременное, но сильное влияние Местра на Александра I. Р. Триомф, соглашаясь с такой трактовкой, добавлял, что, вероятно, царь «мог рассчитывать получить от савояра некоторые практические сведения о польских иезуитах и французских монархистах» [Triomphe, 1968, p. 260]. Более поздний исследователь Б. Микель, не склонный преувеличивать роль Местра при русском дворе, считал, что «Александр I нанял его в военных обстоятельствах за его образ мыслей» [Miquel, 2000, p. 203]. Царя привлек «аристократический дух» идей Местра, не лишенный «легкого безумия», свойственного крестовым походам, сродни которым были антинаполеоновские войны. А.Н. Шебунин также не преувеличивал роль Местра, но, в отличие от Микеля, писавшего много лет после него, Шебунин считал, что консерватизм Местра стал не причиной интереса к нему царя, а, наоборот причиной быстротечности этого интереса: «В предстоявшей борьбе, где требовалось широкое воздействие на Европу, при том на все классы ее населения, нужны были люди с менее крайними взглядами, более гибкие и готовые на “сделку с XVIII веком”». Роль Местра при русском царе в 1812 г. Шебунин свел к «проекту о Польше и другим документам, связанным с польскими и иезуитскими делами» [Шебунин, 1937, с. 604]. Между тем, несмотря на то что взаимоотношения Местра и Александра I в 1812 г. постоянно находились в центре внимания исследователей, до сих нет ни хронологически выверенной истории этих отношений, ни ясного понимания того, как они были связаны с планами войны.