На радость и горе

— Ну, знаешь! Выгнать просто. Да и зачем? — Володя сдвинул черные свои брови, это очень не шло его круглому лицу. — Не сачок он, работать умеет, только вот гайки кой-где разболтаны…

Мы молчим. Он все еще хмурится.

Солнце как-то внезапно свалилось за огорожу тайги; на просеке, в завалах деревьев, раскорячливых сучьях сгустились тени, и сразу ушел куда-то близкий запах смолы, а из лесу, издали дохнуло сырой прелью.

Должно быть, сумрак этот помог Володе рассказывать дальше.

— А ты знаешь, — вдруг спросил он, — как однажды я сам чуть не смылся с ЛЭПа?.. Это еще на первой линии на Иркутск было, ну, помнишь, — эта знаменитая. Дошел я тогда не то что до точки — до восклицательного знака! Мы просеку рубили, так я уйду ото всех подальше, в траву сяду, березу обниму и плачу. И такая жалость к себе пронизывает, будто я сам как та береза, будто не сегодня — завтра срубят меня. До восклицательного знака дошел! Казалось: нет в мире ничего справедливого, один я, и никто мне во всю жизнь ласкового слова не скажет… Осень, дожди лупят, тайга кругом темная и каждый день одна и та же.

Тут, понимаешь, какое дело? В городе, на заводе можно и одному жизнь прособачить — все равно дружки найдутся, дом есть. А в тайге можно только артельно жить, чтоб всем вместе, во всем, в хорошем, да и в плохом, важно, чтоб всем вместе. Тут каждый для всех должен быть и другом, и братом, и сестрой-хозяйкой. А если этого нет, пиши — пропало.

Вот как мы на май: сговорились и гуляли не два дня, а четыре — кто на охоте, кто на рыбалке, а кто в городе, — зато сейчас, видишь, вкалываем от темна дотемна, сами себе нормы ставим.

А тогда как? Вся бригада — со школы, недоумки. А бригадир — Глотин ему фамилия, фамилия-то что надо! — тороватый мужичок попался! Так все обкрутит, что мы не поймем, где правда, где брехня. А сам и обсчитывал нас, и делил на любезных сердцу своему и нелюбезных. Один спит, другой топором машет, всякий вякало по-своему вякает. Веришь — нет, один раз в палатке окно разбили, неделю спорили, кому стекло вставлять, — так и заткнули тряпкой. А уж постель застилать, пол подмести — об этом думать забыли.

И дожди, дожди! Дорогу размыло, наш пикет самый дальний, не проехать, — бывало, и без жратвы сидели.

В общем, сговорились мы впятером смываться. Стали уже вещички потихоньку собирать, как вдруг, вечером приезжает на тракторе прораб.

— Вагин, есть такой?.. Телеграмма пришла. Завтра к тебе мать приезжает. Валяй на станцию.

Я, как услышал, сел на койку и зенками хлопаю, обалдуй обалдуем. Мать? За пять тыщ верст? Сюда? В эту дыру? Куросмех какой-то!

…Вагин рассказывает, а я никак не могу поверить, что когда-то был он таким вот. Строит Володя здесь, под Братском, уже четвертую ЛЭП. И лесорубом был, и бульдозеристом, и бетонщиком, и опоры ставил, а сейчас освоил новую профессию — монтажника. Все эти годы в тайге, но сумел кончить строительный техникум, стал одним из лучших бригадиров. Недавно его пробовали было назначить мастером, но он отказался: «Вот последнюю рабочую должность на ЛЭП изучу на своей шкуре, тогда, может, и пойду в начальники…» Нет, не могу я представить себе Володю каким-то растерянным жалким юнцом.

— Краем глаза вижу, — продолжает он, — ребята тоже растерялись, в глазах у них страх, самый настоящий страх. Мать приезжает! Мы и слово-то это который месяц только в матерках поминали!.. Но все это до меня вроде бы не доходит, а увидел я село свое Теплое — под Веневом, знаешь, на Тульщине? Двор, реденькая травка у крыльца, и мать сидит на крыльце и плачет. Это в тот день было, когда у нас телка пропала. Мы с сестрой без отца росли, туго жили. И вот купили телку, думали: направится жизнь, только бы зиму перебиться, пока телка подрастет. Рыженькая такая, с белой подпалиной на груди… Пошел я ее пасти, а сам увязался с пацанами раков ловить. И вот пропала телка. Пропала! Два дня мы по всем лесам, лугам бегали, как сквозь землю провалилась!.. Мать сидит на крыльце и плачет.

И вижу, как на картине: травку эту жухлую, плахи на крыльце, белые, выскобленные, толщиной в четверть — дом наш, наверно, лет сто назад ставили, — и босые ноги материны, малинником исцарапаны, синенькие жилки у пальцев, и сбоку — костяные наросты, вроде мозолей; от них она башмаки всегда на номер больше покупала… А я головы поднять не могу. Уж лучше бы она отхлестала меня или бы дрын какой взяла! Плачет, молчит… Из-за этой чертовой телки у меня, наверно, детство кончилось, — проговорил Володя и неожиданно рассмеялся.

Смех у него негромкий. Мы закурили. Огоньки сигарет помаргивали в темноте. Поодаль, у палатки, пышно горел костер, вокруг него по деревьям, кустам прыгали большие, веселые тени ребят. Бригада готовилась ужинать.

— Не скучно слушать? — спросил Володя. — Подожди, сейчас самое интересное начнется… Сижу я на койке, дурак дураком, а ребята, не сговариваясь, стали меня снаряжать. Один рубаху новую вытащил, другой — сапоги крепкие, третий штаны отдал, которые только на праздники надевал. Заметь: первый раз они какое-то дело вместе начали делать.