На радость и горе

— С голодухи после войны даже попрошайничать начал, как нищий. В трамваях. В трамваях лучше: люди не спешат никуда. И нарвался на лысого такого дядьку. Стоит, газеткой шуршит, очкарик, а потом оглянулся и за руку меня — цоп! «Ну-ка, пойдем!» Вылезли на остановке, меня колотит с испугу, а он руку не отпускает. И привел к себе домой. Квартира — я таких и не видел никогда: пять, что ли, или шесть комнат, прихожая, гостиная, детская, спальня, кухня, а одна даже и не знаю зачем. Шесть человек их живут: старики, он с женой и дети, две девочки, Леночка и Лелечка. Такие смешные девчонки! Потом они меня все заставляли через веревочку прыгать, слова какие-то придумывать, на рояле играли… А сам — ничего, никаких моралей не читал, посадил обедать. Чудак!.. Я потом к ним зачастил, они меня даже одного в квартире оставляли — тащи что хошь, а не хотелось. Они меня Мишукой Налымовым звали. Кто такой Налымов, не знаете?..

Бряков рассказывал, и лицо его, похожее на хорьковую мордочку, преображалось: резкие черты сглаживались, бродила у губ слабая улыбка.

— Эй, чего сидите?! — от шоссе, с бугра, к нам быстро шагал Долгушин. Лицо его было красно, на лоб из-под кепки катили горошины пота. — Чего сидите! Начальство вон к нам идет с прорабом. А ну, давайте — в котлован!

Вдалеке по шоссе шли двое: начальник строительства и прораб. Мы как раз сегодня кончили один фундамент и перебрались на следующий, только начали класть бетон, как кончился гравий.

— Гравия нету, Петрович.

— А это что? Что? — сучил рукою Долгушин, тыркал пятерней на жалкую кучку, которой не хватило бы и на два замеса. — Бери лопаты, начальство же! Как не поймете? Что они скажут?

— Мы что, для начальства работаем?

Лицо бригадирово вдруг побагровело, маленькие коричневые глазки выкатились, он заорал:

— А ну, кончай разговаривать! Сейчас же работать!

Первый раз Долгушин кричал на нас, и, должно быть, ему это не спустилось бы, но неловко нам было при посторонних заводить ссору — мы молча полезли в котловая. А Стограмм изошелся в лае.

— Цыц, ты! — прикрикнул на него Мишка, и щенок, недовольно урча, улегся в тень.

Начальник стройки осмотрел готовый фундамент, велел засылать его мокрыми опилками и ушел. А мы еще с полчаса, пока не привезли гравий, с бесцельной ленью тыкались по котловану, лопатили и без того утрамбованный бетон.

До конца дня Долгушин сидел под навесом и нудил: нет, мол, в бригаде ни одного путного бетонщика, надоело ругаться с экскаваторщиком и шоферами, вообще на стройке не поймешь, что творится, и, может быть, в такую жару наш новый фундамент перегреется… А жара сгустила воздух, нечем было дышать, и руки двигались будто бы в вязком студне. Как назло, самосвалы с гравием зачастили один за другим, визжал натужно барабан мешалки, бетон сплошным потоком, чавкая, валил в котлован. Кровь назойливо, как комары, звенела в висках, но мы упрямо, зло продолжали ворочать лопатами. А Долгушин нудел… Перегреется бетон… Взял бы и притащил опилок, полил их из шланга — дело-то чепуховое. Почему должны вкалывать одни мы? Почему он сидит?

В четыре мы уехали. Укрывать фундамент остался один Мишка Бряков — он сам вызвался. И с ним — Стограмм. Бригадир тоже шлялся еще по площадке.

Напрасно мы их оставили одних. Но кто мог знать, что случится дальше?

На другое утро Мишка на работу не вышел. И на следующее — тоже. Все мы жили в другом кишлаке и не знали, что думать, как вдруг шофер самосвала рассказал нам: видел вчера вашего Мишку в чайхане пьяным; опять он пытался кормить щенка за общим столом и опять кричал: «По какому праву! Он что хуже вас? Лучше!..»

Долгушин торжествовал, доказывал:

— Что я говорил? Из жука птица никогда не получится! Теперь-то уж мы его в два счета вытурим, — и смеялся.

Мы молчали. А вечером пошли разыскивать Брякова. Нашли мы его в хане — глиняном кособоком домушке. Нечесаный, еще полупьяный, он лежал на полу и, тараща пустые глаза, бормотал:

— Стограмм украли… Украли Стограмм…

Пришлось прополоскать Брякова в Вахше, чтобы пришел он в себя.

И вот что вызналось.

В тот вечер Мишка таскал опилки, Долгушин стоял рядом, ворчал, и тут вдруг Стограмм опять залаял на него. Долгушин с маху, ногой поднял щенка высоко в воздух, и тот перевернувшись, упал в котлован; упал на прут арматуры, еще перевернулся и плюхнулся в месиво бетона. Он визжал так пронзительно, что Мишка, даже не обругав бригадира, бросился вниз. Долгушин ушел. Мишка долго еще отмывал щенка от серого цементного клея.

Под утро, пьяный Бряков не слышал, как Стограмм выбрался из комнаты на улицу, а там кто-то унес его.

Нам не хотелось этому верить: может, спьяну Бряков придумал такое? И мы направились к бригадиру.

Долгушин пропалывал траву в саду. Он не заметил, как мы подошли, и только когда кто-то, навалившись грудью на изгородь, хряпнул жердиной, — оглянулся. Руки у него были в земле, он машинально отряхнул их, спросил:

— Вы что, ребята?