На радость и горе

Но мы не отнекивались, когда поставили нас в эти треклятые котлованы, понимали: так всегда бывает в начале стройки. Вот выведем фундаменты, смонтируют на них дизели, дадут ток экскаваторам, кранам, буровым станкам, которые валяются сейчас мертвым хламом у входа в штольни, — нам и садиться на те машины.

Скорей бы! Мы уж все жданки проели.

И поэтому бередил всех в бригаде Мишка Бряков. Был он какой-то халявый: голова маленькая, лицо опойное, уши торчком, нательная рубаха без пуговиц, на ходу ноги приволакивает, пыль загребает. И в деле такой же разбродливый: лопату кинет и стоит, не то думает, не то дремлет, — глаза тусклые, не мигают.

Бригадир Василий Долгушин спрашивает:

— Что, Миш, тяжело? Небось опять вчера в чайхану забурился?

— Чего там, сто грамм всего и принял, — Мишка будто не замечает подковырки, садится прямо на землю. На босу ногу надеты резиновые тапки, щиколотки тонкие, жалкие.

— Я вчера в горы ходил, — он вздыхает. — Ох, горы ночью жуткие! Камни как зашуршат — сыпятся, сыпятся, эхо гукает: «Куда пришел!..» Звезды — с ладонь… А что, правда, у других звезд планеты с людьми есть? — вдруг спрашивает он и через минуту, уже лениво, отвечает сам себе: — Наверно, есть. Больно много их…

Горы и сейчас рядом. Задрали бурые покатые плечи к небу, поседевшему от жары. Жара во всем: в рыженькой чахлой траве на склонах, дымном асфальте дороги, по которой семенит с громадной вязанкой хвороста ишак, в усталых листьях чинары, в блеклом, как Мишкины глаза, мареве горизонта. И только ниже нас, над ущельем плавают голубоватые хлопья прохлады: там, невидимый, зло гудит Вахш.

В ночную смену барахлила бетономешалка, и самосвалы успели навалить поблизости гравия, песка вдоволь, полон и ларь с цементом — такое случается не часто, успевай шевелись. Четверо наверху, визжа лопатами по железу настила, загружают бункер. Бетономешалка, похожая на громадный самовар, то и дело, словно бы пар, изрыгает серую массу бетона, он валится по деревянному желобу в котлован. Котлован, глубокий, обширный, весь разбит на клетки витыми прутьями арматуры. Тут нужно месить, ровнять бетон ногами, лопатами — вибраторов нет. И если наверху какая-то тень от бетономешалки и от навеса, под которым механики монтируют по соседству очередной дизель, если там нет-нет, но набежит ветерок-залетка, то внизу воздух не движется, лучи солнца как будто бы давят на спину. Мы давно уже сняли с себя все, кроме трусиков, сапог и кепок, но пот заклеивает поры, телу нечем дышать, мышцы деревенеют, и только, преодолевая вязкую боль, можно еще заставить их двигаться. А бетон опять гремит по желобу, суматошно кричит моторист: «Эге-гей!» — посторонись, значит; мы шарахаемся в стороны, в узкие мышеловки арматуры, садня в кровь о ее проволоку голые плечи, но все равно не успеваем порой — клейкая масса шлепает прямо о спину, сваливается за голенища. И так, грязные, потные, злые, мечемся мы по дну котлована долго-долго, каждая минута — пытка. Но тут есть свой азарт, и он не позволяет нам просить пощады. Мы знаем: точно через час те четверо у бетономешалки спустятся вниз, а мы займем их место, и уж тогда-то наше им отыграется! Но они тоже знают это и мстят нам заранее, без продыха валят гравий в пасть бункера, бегом волокут носилки с цементом. Еще и кричат:

— Бери больше, кидай дальше! Отдыхай, пока летит!

А Мишка Бряков, раскособочась у кромки котлована, меланхолично бубнит:

— Градусов полста, наверно. А ночью я даже продрог, — и тычет пальцем вверх, в горы.

Долгушин интересуется:

— На кой ляд ты ночью-то туда поперся?

Долгушин сейчас тоже ничего не делает, сидит на камушке. Но его, бригадирово дело — закрывать наряды, с начальством ругаться, а главное — следить, чтобы у нас все было: и гравий, в песок, и цемент, и вода.

Сейчас все есть, пусть сидит.

— За дикобразами, — отвечает ему Мишка.

— А ружье где взял?

— Я так, без ружья, с мешком.

— С мешком?

— Они же в полную луну, как глухари, на тропу лезут. Подойдешь — за уши и в мешок.

Бригадир долго хохочет, широкое лицо его становится плоским. Из-под синей суконной кепки горошинами катит пот, но Долгушин никогда, даже в столовой, не снимает ее, стесняясь, должно быть, своей лысинки.

— За уши и в мешок?.. Ну да, шила и мыла, гладила и катала, пряла и лощила, а все языком!

— Языком! Сам-то ты лепетун! — обижается Мишка.

— Так где же дикобразы твои?

— А-а! — неопределенно мычит Мишка и отворачивается: скучно ему говорить с бригадиром. А тот, прохохотавшись, рассказывает: в прошлый выходной ездил с дружками на кабанов, загнали в тугаях матку и трех поросят. Он-то не врет. Долгушин мужик основательный, цепкий. Он и обличьем под стать характеру: присадистый, темный, толстые пальцы в растопырку — крабьи клешни.

Кто-то из нас не выдерживает, кричит:

— Эй, хватит вам болтанки болтать! Мишка, бери лопату!