На радость и горе

— Коля, радист, говорил потом, что отлучился всего-то на пять минут из своей конуры, — рассказывал Лямин. — И хорошо, бегал-то к дроновскому дружку, инженеру по НОТу: теперь у него алиби непробиваемое. И ключи у него с собой были: он их показывал инженеру, когда все случилось и когда они бросились в радиорубку, а дверь там закрыта. Кто она такая, что сумела туда проникнуть? Дронов целое следствие устроил — никаких концов! И судя по голосу, молодая еще девчонка должна быть, у нас таких-то — раз-два, и обчелся! А ничего не поймешь!.. Молодец! Это надо ж такое? Ну, просто молодец! — и Лямин в который уж раз начинал говорить дикторским голосом: — «За проявленные заслуги в борьбе за перевыполнение плана, за внедрение…»

И не выдерживал — крутил седенькой своей, красивой головой, смеялся.

— А Коля — хороший парень? — спросил я.

— Очень! — вдруг воскликнул Борис и так запальчиво, что я невольно подумал: «Это он мне сказать хочет, не выдаст, мол, Коля… Действительно, не слишком ли непробиваемое алиби у радиста?..»

Но вслух я ничего не сказал, а только внимательно взглянул Борису прямо в глаза — прямо в глаза, и он, наверно поняв мои мысли, покраснел, вспыхнул, как цвет лазорев, и спрятался за своей книжкой.

А мне почему-то досадно стало, и я подумал: «Если бы я не был его отцом, он бы проделал такое? Сумел бы человека чужого понять?.. Кто знает!.. Да, но ведь он вот и не говорит ничего, не бахвалится. А мог бы! Не может он не знать, что я бы не стал его ругать. Значит, не ради себя, не ради своего устраивал сабантуй — уже хорошо…»

Но тут Лямин гмыкнул что-то неопределенное и вдруг замолчал. Уж не понял ли и он лишнего?.. А минутой спустя старик суетливо вытащил из кармана газету, протянул мне, объяснив смущенно:

— Забыл, зачем шел-то… Это вот вам. Похоже, как раз то, что нужно… Взгляните-ка.

Это были «Известия», а в них — очерк о владивостокских геологах, и между прочим рассказывалось о минерале, интересующем меня, о том, как одну слабую дайку его затеряли, не отметив, как следует, среди многих шурфов, колодцев, канав, и как потом случайно нашли опять. Но что удивительней всего: из очерка можно было представить, как они расположены, эти шурфы, пустые и не пустые, — выстраивалась схемка, словно бы нарочно придуманная в подтверждение моих мыслей… Вроде бы выстраивалась…

Я подумал: «Как долго, черт возьми, оформляют у нас командировки! Это же целая проблема — переиграть сейчас на Дальний Восток!» — но на душе-то у меня стало легко-легко, и уж вроде бы даже не я, а кто-то еще за меня спросил у Лямина:

— Константин Евгеньич, не одолжите ли вы мне рублей четыреста на пару месяцев?

И ведь что здорово: глаза у старика ни на мгновенье не стали растерянными, хотя он все сразу понял, — глаза у него улыбались… Если бы я разглядел в них хоть искру сомнения, возможно, я и передумал бы. Но он не стал говорить, что в лучшем случае эпизод, рассказанный в газете, может подтвердить лишь невеликую частность в моей теории, да и придется горя хлебнуть во Владивостоке для того только, чтоб документы оформить, необходимые допуски, тем более — я не один, с сыном… Но ничего он не стал говорить, а только спросил:

— Вам — сегодня? Или завтра утром можно?

…А все-таки Дронов никак не ожидал, что я уеду. Просто уеду, даже не попрощавшись. Наверное, он не мог понять, что к чему, куда я еду, с кем говорить буду, — кроме Лямина, никто ничего не знал. И Дронов испугался. Он поймал меня уже у самого вертолета — на площадке, метрах в пятистах от поселка. Дронов так спешил, что кричал с трудом:

— Алексей Иваныч!.. Секунду!.. Я…

Я подождал, пока он приблизится, кивнув Борьке, чтоб залезал в вертолет.

— Не надо уезжать, Алексей Иванович, — просительно даже сказал Дронов. — Я дам вам возможность делать все, что вы захотите. Без всяких условий. Оставайтесь!

Дул крепкий ветер: в какую-то секунду мне показалось, что Дронов, длинный, худой, выгибается под этим ветром дугой, и размытые глаза его смотрели искательно, — мне его опять жалко стало. Он протянул руку… Но стойло мне представить, как я притронусь к этой руке, и так тошно стало, физически тошно, — я понял: остаться ни при каких условиях не смогу; если останусь, меня всю жизнь будет мутить при одном воспоминании о Дронове, об этих местах… Я сказал — подчеркнуто делово:

— Я поздравляю вас, Семен Спиридонович, с высокой правительственной наградой. Честь имею!

Он открыл рот и опять заскрипел морщинами на лбу… Так я и оставил его стоять, повернулся и больше уж не оглядывался.

ЩЕНОК

Слабых, как рядно, рукавиц, выданных прорабам, хватило лишь на пару дней, и кожа на ладонях сперва покраснела, вздулась, лопнула едкими мозолями, а потом поржавела, прикоснешься к лицу — будто нестроганой деревяшкой.

Мы не неженки, нет, просто жизнь завзятых строителей приучила нас к технике более ласковой, чем лопата.