На радость и горе

Но я пока не могу ему сказать об этом. Не могу, потому что тут есть и моя вина: мне нужно было как-то научить ее оглядываться, нужно!..

Не могу?.. «Но почему именно сейчас я должен рассказывать! Все навалилось! — во мне что-то возмущалось и вдруг так жалко стало себя, так жалко, что и жалость эта возмутила меня, и мысленно я прикрикнул на себя: — Это уж ты брось! Не распускайся!..» И вслух повторил Борьке твердо:

— Она была безоглядно честная. И вообще безоглядная… Я тебе обязательно расскажу, об этой ее пружине. Очень уж тугая пружина была… Расскажу, но не сейчас.

И больше Борис ничего не спросил. О Дронове — ни слова. Но, видимо, он стороной узнал что-то. Потому что на третий день утром парень мой упорол штуковину, которая, я думаю, и привела все к какому-то финалу.

Было как раз то время, когда в конторе экспедиции управленцы, перевесив номерки на табельной доске, сидят по своим местам, пытаясь угадать, как оно все пойдет дальше…

Вдруг на весь поселок по радио с необходимой для такого случая торжественностью чей-то никому не знакомый голос объявил:

— Дорогие товарищи! Внимание! Слушайте экстренное сообщение! Только что получено известие, несомненно радостное для всего коллектива нашей экспедиции: в связи с юбилеем геологического управления за большие заслуги в борьбе за выполнение производственных планов, за внедрение научных методов организации труда, новых, перспективных способов поиска и разведки месторождений полезных ископаемых высокой правительственной наградой орденом «Знак Почета» награжден, — и тут голос стал раскатистым, обрел бронзовые какие-то оттенки, — уважаемый всеми труженик, начальник экспедиции Семен Спиридонович Дронов! Ура, товарищи!..

И что-то еще булькнуло в репродукторах, пошипело и щелкнуло. Стало тихо-тихо.

Я-то узнал этот голос сразу, с первых же слов: это был Борькин голос. И сразу понял: липу Борька читает, им самим или кем-то еще придуманную. Но уж очень натурально он все это прочел, и прозвучало оно как-то женственно, а не по-мальчишески… Даже у меня мысль мелькнула: «Может, областная какая дикторша?..» А потом, испугавшись, я выскочил на крылечко, как был — в одних трусиках, и только на крылечке окончательно пришел в себя и начал смеяться.

Контора экспедиции метрах в ста от гостинички, но даже на таком расстоянии было видно, какая там поднялась суматоха. Вахтер дядя Вася зачем-то выбежал из двери на улицу, всплеснул руками и бросился обратно. Во всех окнах замелькали головы людей, они оборачивались и кричали что-то в глубину комнат, а потом вдруг отхлынули разом и куда-то побежали; как выяснилось позже — на второй этаж, к кабинету Дронова: кто — приносить поздравления, а кто — узнать, все ли верно по радио передали, многих смутило сообщение о юбилее управления: никакого такого юбилея не было и не предвиделось — тут Боря, сбитый с толку множеством всяких празднеств, сделал промашку.

Но все же большинство-то поздравлять Дронова бросилось. И я видел, как в кабинете его столпился народ, а потом Дронов, растолкав всех, прорвался к окну и захлопнул его. Дронов был зеленым от злости — так рассказывали мне, — потому что буквально за пяток минут перед тем разговаривал с областью по телефону, и если что, ему бы сказали, во всяком случае о юбилее-то он знал бы, поэтому Борькин розыгрыш Дронов разгадал сразу и попросил всех выйти из кабинета. Но когда схлынула первая волна поздравлявших — из лаборатории механических мастерских, из штолен, которые били горняки-разведчики в ближней горе, придвинулись волны следующие…

Люди шли и шли. Они шли и мимо меня, и никто не удивился тому, что я стою на крылечке в одних трусиках. А я смотрел на них и смеялся, но и этому никто не удивлялся: все думали, должно быть, — от радости.

А Дронов-то в конце был вынужден тайно сбежать из управления домой, чуть ли не через окно. А что ему оставалось делать? Не объяснять же каждому, что произошла ошибка, тем более что некоторые-то, разгадав ее сразу, нарочно подходили с поздравлениями по нескольку раз. И даже дома они разыскали Дронова, поэтому в конце концов он спрятался где-то в тайге.

Все это рассказал мне Лямин, он пришел вечером в нашу комнатенку, я в первый раз видел его таким веселым. Борька сидел тут же. С ним я даже не говорил о случившемся. Я не знал, что говорить: ругать — не хотелось, хвалить — тоже вроде бы нельзя… У меня даже такая мысль мелькнула: «Не мой ли ответ о матери его, не это ли найденное для нее словечко подтолкнуло Борьку на озорство?.. Может, он именно для того и спрашивал, чтоб я как-то подтолкнул его к действию? Но откуда же он знал, что я отвечу?..»

А Борька молчал, словно и не случилось ничего. И теперь сидел с книжкой и делал вид, что читает, но на самом деле ловил каждое слово Лямина — по-моему, даже уши Борькины вслед за словами взлетали и опускались, шлепая. Глупыш, он не понимал: сидя так вот, он и выдает себя больше всего — любой мальчишка на его месте и он сам, если бы не устраивал никаких вещаний по радио, и слушал бы открыто, и смеялся бы с Ляминым и со мной.