На радость и горе

Бряков нехотя поднимается, долго чешет пятерней спину и только потом подходит к куче гравия. Минут пять он старательно орудует лопатой, она у него скользит на крупных окатышах, и нет, чтоб отбросить их рукой в сторону, Мишка упорно тычет черенком. Жилистые ноги его напряглись, лопатки вздыбились, уши покраснели, и даже на них мелкими капельками роснится пот.

— Ну, скоро ль обед-то? — стонет он, и на лице его искреннее недоумение: зачем это его, Мишку Брякова, заставляют кидать чертов гравий?

Долгушин уходит. Говорит, что нужно к прорабу, но глаза юлят — значит, пошел домой. В кишлаке, в Нуреке, он выхлопотал себе кибитку с садом, брошенную прежним хозяином-таджиком, и целыми днями возится с деревьями. Что ж, за садом тоже уход нужен. Если что, найдем бригадира там.

С обеда Бряков часа на полтора опоздал, а вернулся о охапкой горных тюльпанов.

— Во, ребятки, принес вам. Гляко-сь, какие огнистые…

Выругав, мы загнали Мишку в котлован, там он и сопел до конца смены.

Цветы лежали в пыли, стебли побелели, алые лепестки сникли, скукожились. Уходя, Мишка даже не взглянул на них, хмурился, обиженно топырил губы.

Трудно было подолгу сердиться на него: какой-то он ушибленный, что ли?..

Однажды терпение наше лопнуло. Два дня Мишка прогулял. Видели его вдребезги пьяным в соседнем кишлаке. Он притащил в чайхану какого-то щенка, посадил его на стол и кормил супом из своей тарелки. Кто-то пытался протестовать, а Мишка кричал:

— По какому праву! Он что, хуже вас? Лучше!..

На третий день Бряков пришел в бригаду. За ним на шпагатике тащился щенок. Мишка молча сел на груду изляпанных бетоном опалубных досок, виноватясь, опустил глаза. Мы сдвинулись вокруг. Щенок испуганно жался к Мишкиной грязной ноге, был он совсем еще маленький, такой же лопоухий, костлявый, как и хозяин, коричневая шерстка дыбилась, коротышка хвоста повздрагивала.

— Щеночка привел? — с потайной злостью спросил Долгушин.

Мишка еле заметно дернул шпагатик, и щенок, вдруг привстав, выкатил глаза-пуговицы на бригадира и зарычал:

— Р-р-р!..

— Какого черта!..

Монолог бригадира был так же длинен, как и энергичен. Мишка же время от времени подергивал шпагат, и каждый раз щенок, оскалив острые, молочно-белые зубы, недобро рычал:

— Р-р-р!..

— Да заткни ты пасть этой твари! — выкрикнул Долгушин.

— Стограмм! Тихо! — строго сказал Мишка, щенок проныл что-то жалобное и улегся у его ног.

— Как?.. Как ты его назвал?

— Стограмм, — глаза Мишкины были невинны. Кто-то позади бригадира коротко хохотнул.

— Тьфу! — Долгушин сплюнул с отвращением. — Не нашел посрамнее имечка?.. Словом, вот мое окончательное постановление: катись из бригады к едреной бабушке!

— Я больше не буду, ребята, — тихо сказал Мишка.

— А-а! — Долгушин отошел в сторону.

Мы присели на доски, курили. Мишка упрямо молчал, словно бы свыкся уже с бригадировым решением. Щенок, сердито дрожа задней лапой, ловил блох на брюхе. Очень уж белые были у него зубы.

— Вымыть его надо.

Мишка молчал.

— Какой породы-то?

Мишка опять не ответил.

— Помесь дворняжки со шпицем, — буркнул Долгушин.

Молчание становилось недобрым. Наконец кто-то из нас хмуро сказал:

— Ты бы хоть извинился как следует.

— Я же сказал: не буду, — но опять в глазах его, кроме равнодушия к нам, ничего не было.

— Ох, и дурак ты! Дурак — уши холодные! Ну, выгоним мы тебя, пойдешь в другую бригаду — и оттуда выгонят. А дальше что?

Солнце за его спиной вышло из облаков, и уши Брякова засветились насквозь. Или покраснели?

— На другую стройку уеду.

— Да ты сколько их обошел, а все никуда не приклеился!

Он молчал.

— Пойми, Мишка, пропадешь так. Вое у тебя — наособицу. Вот и в общежитие не пошел, в какой-то хане угол снимаешь…

— Кто ему общежитие даст? — сказал Долгушин. — Люди по полгода ждут, а он тут всего два месяца.

Нам, должно быть, было бы легче, если бы Мишка оправдывался. Может, сгоряча и выгнали бы его. Но он, то ли понимая это, хитря, то ли действительно не находя себе оправдания, молчал, и это было как серпом по руке.

— У тебя хоть родственники-то есть?

— Есть.

— Кто?

— Отец.

— А он кто?

— Космические корабли строит.

— Что?!.

— Да брешет он, все брешет! А вы уши развесили, — Долгушин опять посунулся в круг. — Я вчера в отделе кадров про него все вызнал: никакого у него отца нет, сирота он, с войны еще, сызмальства́ — детдомовец. Он и родителей-то не помнит. Бряков — это по воспитателю фамилию дали.

И тут щенок сам, без подергивания, вскочил и зарычал на Долгушина:

— Р-р-р! — и даже притявкнул: — Ав-ав! — Коротыха хвост задиристо торчал кверху.

А Мишка вдруг ожесточился, впервые мы увидели в глазах его гнев.

— Вызнал, да? А я не вызнал, не нашел я отца, так что? Может, он и впрямь корабли строит, может космонавт он, откуда ты знаешь? Откуда?!

— Космонавт! — Долгушин захохотал. — С печки на полати летать.

— Обожди, бугор. Что ж ты сразу не сказал об этом?

— А что говорить? Отсевок какой-то! Выгнать — и все. Зачем нам его обрабатывать?

— Кому это «нам»?

— Ну, вам, — глаза бригадировы поскучнели.

— Нельзя его выгонять.

Надолго все замолчали. Молчал и Мишка. Молчал щенок.

Видать, Долгушин что-то понял, пробормотал: