На радость и горе

Мы молчали. И тут вдруг глаза Долгушина размывчато юркнули в сторону, он сгреб с головы неизменную свою кепку и вытер подкладкой лицо. Волосы на розовом черепе были редкие, слипшиеся. Долгушин опять опросил:

— Что вы, ребята? — и наконец взглянул на нас, взгляд его прыгал с одного лица на другое.

Нам уже можно было ничего не объяснять: все ясно.

— А я вот… Траву рву. Зарос больно сад, — сказал Долгушин и умолк.

Сквозь тяжелую душную зелень деревьев желтели мячики яблок. Небо над далекими снежными вершинами гор казалось дымным.

Что мы могли сказать Долгушину, что спросить?.. Зачем он холит этот сад? Почему-то обидным казалось в ту минуту, что он — он! — и дергает траву. Зачем считает себя человеком, рабочим? Зачем, по какому праву украл Долгушин частицу нашей доброты?

Мы молчали. Наконец один из нас нашел нужные слова:

— Знаешь, Долгушин, уходи-ка ты из бригады по-доброму, не нужен ты нам.

Он еще пытался объясниться, но мы ушли.

Дорожная пыль ручьями текла из-под ног. Кто-то сплюнул, сказал:

— Какая здесь пыль едкая, зараза. Насквозь штанины пропитывает. И все как-то пятнами.

…Через неделю Долгушин перевелся к сантехникам, и мы выбрали другого бригадира. Мишка Бряков по-прежнему с нами. А щенка, хотя и обшарили все окрестные кишлаки, мы так и не нашли.

ТАЕЖНОЕ СЧАСТЬЕ

Вдвоем с другом, строителем, мы пробирались в бригаду Володи Вагина, строившую ЛЭП[1].

Это было под Братском. Я работал там несколько лет назад, когда стройка эта только начиналась. А вот теперь уже братчане тянули линию электропередачи к следующей гидростанции, Усть-Илимской. Было любопытно посмотреть что И как. А у друга моего были на трассе свои дела.

Ехали на ГАЗ-63, единственной машине, которая может пройти здесь, — три оси, две — ведущие. Июль, жара, а грязь непролазная! Да и дорога-то не дорога, а так, прошел по тайге бульдозер и развалил просеку.

Добрались сперва до какого-то села. Село как все таежные села: из прожелобленных горбылей, в два настила, крыши, черные древние стены домов, узорчатые наличники, двухэтажные амбары с шаткими отполированными временем лестничками, дряхлые повети выглядывают из-за крепких заборов, лодки с загнутыми носами, похожие на индейские каноэ, стоят вразброс вдоль речного берега, и тишина, сонная тишина стоит, только и слышно, как зудят пауты, мошка да свиристят юркие ласточки. Все здесь будто бы в прошлом столетии.

У одного из домов остановились попросить воды. Вышла к нам худая жилистая старуха в платке, повязанном по самые брови, недобро оглядела машину, спросила:

— Гэсовцы? — и не дожидаясь ответа, посоветовала: — Вот бы и пили воду из моря свово… У нас луг — от, видали небось? — тридцать лет у тайги воевали, а ноне трава по пояс. Заливать его, да? А поле какое, видали? Тоже заливать? Электричество летось провели, жить-то начали баско, а вы?..

Нам смешно слушать такое, но мы поспешили успокоить старуху: сюда море не дойдет. И только тогда она, торопко стуча ногами, вынесла в деревянных ковшах студеную воду, которая пахла хвоей.

«Тридцать лет у тайги воевали, а ноне трава по пояс…»

Видать, все зрелые силы свои старуха отдала войне за этот лужок. Можно представить, с какой сердечной усладой проходит она сейчас по нему, раздвигая высохшими руками молодую траву.

Нам — гидростанция. Ей — лужок. Разница?.. Смотря как взглянуть.

Дорога — вообще хоть какая-то дорога — вскоре кончилась, и вездеход наш попер, кажется, прямо через тайгу. Он брал приступом сопку за сопкой. Небо опрокидывалось, как фанерный лист на ветру. На подъеме оно синело во всю свою ширь, а на спуске мы видели лишь темные острые вершины елок, которые неслись на нас, словно пики казачьего войска.

Шофер дядя Вася, седенький, опрятный старичок, поначалу старался выглядеть вполне интеллигентно и задавал всякие каверзные вопросы:

— Ну, ответьте-ка мне, товарищ писатель, что такое счастье?.. Нет, не ваше личное, а вообще, для всех, объективное понятие…

Когда я отказывался, он смеялся сухоньким, вежливым смехом и говорил назидательно:

— Счастье — это удовлетворение в данное время всех ваших желаний… А что такое совесть? — он опять прихохатывал. — Совесть — это противоречие между вашими поступками и вашим же представлением о жизни. Вот так!..

Потом дядя Вася, узнав, что моего попутчика зовут Львом Николаевичем, стал ругать Льва Толстого:

— У Толстого драмы нет в романах: одна философия жизни. Вот Тургенев — это да! Великий русский писатель. А Толстой — что? — свел все дело к Платону Каратаеву, разве смысл в нем? Убогий он! ему бы по нашим дорогам поездить, он бы смысл сразу нашел…

Тут в моторе что-то яростно забурлило, дядя Вася остановил машину у какого-то ручья, и мы так и не узнали, кому надо было ездить по этим дорогам — Каратаеву или самому Льву Толстому. А дядя Вася только лишь начал отвинчивать крышку радиатора, как ее выбило столбом пара, кипяток брызнул ему на руки. Дядя Вася ошалело отпрыгнул в сторону.