На распутье

Пленных, человек четыреста, как скотину погнали плетьми к реке — топить. Ляхи, которых уже немало пристало к Болотникову, били их по головам ножнами от сабель, выкрикивали злобные ругательства.

— Сто чертей, печенка, пшел быстро!

— Дурной москаль, ты еще узнаешь о великой Польше!

Подмостовник-вор, отличавшийся особой жестокостью, бил по ногам пленных короткой палкой. Поляк, похожий на страуса, с крохотной головкой и длинным носом, под хохот своих дергал их за волосы. Другой с метиной поперек длинного лошадиного лица с потягом хлестал их по спинам плеткой.

Через час все было кончено. Жгло солнце, вдали, над крыльями леса, дрожала, текла синяя марь. Болотников, зачерпывая черными широкими ладонями речную воду, с жадностью напился; сев на коня, поднялся на невысокий берег. С луговины, где секли и били палками оставшихся в живых, неслись крики истязаемых.

— Не жалейте их шкур! — приказал Болотников, проезжая мимо шагом.

Особенно усердствовали поляки и литвины. Детина — литвин с ледяной усмешкой на тонких губах — с изуверской виртуозностью сек, драл кожу до костей тонким железным кнутом, после всякого удара приговаривая ругательства.

Купырь поравнялся с Болотниковым, с возмущением сказал;

— Ишь шакалы, стараются!

Болотников едва разомкнул губы:

— Не суйся!

К нему подвели пойманного помещика, старого обедневшего барина, хлебавшего такие же щи, как и его мужики, к тому же лекаря, пользовавшего всех окрестных крестьян, не беря за это у них ни копейки. Отпетые люди, ограбив его имение, изнасиловав жену и двух дочек, напялили его поношенные кафтаны. Один из них, весь гнилой, с красным шишкастым носом и с выбитыми передними зубами, гундосил:

— Ишь, брыкается барин!

Другой, вор из-под Пропойска, в новых барских сапогах, с торбою награбленного, толстогубый и мордастый, попросил:

— Дозволь, атаман, енту суку повесить за ноги?

— Пошто ж за ноги? — возразил Болотников. — Дай кровопивцу последний разок поглядеть на небо. Удавить обычным способом.

Помещик с грустной усмешкой смотрел на предводителя восставших, спросил:

— А кары Господней не боишься?

— Ты бойся. Я сам вправе решать: каво — миловать, а каво — карать.

— И какую же ты добудешь правду на крови?

— Ты сытно попировал да поспал на атласе — таперя поживем по-вашему и мы.

— Но на мне нет той вины. Я лечил даром мужиков.

— Ты барин — вот она, твоя вина. На сук ево!

…Князь Иван Михайлович Воротынский из последних сил бился, пытаясь вышибить из Ельца «воровских людей», стоявших за второго самозванца. Но подыхать за Шуйского никому не хотелось. Это Воротынский хорошо видел. Полки под начальством именитых воевод топтались на месте, неся потери.

Жаркий, сухой догорал август. В пыльном мареве садилось за городского стеною солнце. Воеводы Больших полков — Салтыков, Черкасский, Михайло Кашин, Михайло Шеин — не раз бросали войска на приступ, но атаки захлебывались, и со стен по-прежнему скалили зубы болотниковцы:

— Несите нам, господа воеводы, горилки[16], тогда, мабуть, не насечем вам жопы!

…В горницу, где сидели воеводы, вошел посланный Шуйским окольничий[17] Татищев.

— Новые награды привез, князь? — едко прищурился Шеин.

Татищев усмехнулся:

— Сразу видать, что тебя, Михайло Борисыч, обделили. Государь велел узнать о вашем здравии. А у вас, я вижу, веселья, господа воеводы, нет. Чего сидите кривыми?

Шеин, перегнувшись через стол, не скрывая злости, спросил:

— Я тебе, князь, заявляю прямо: у вас в Кремле нету ни силы, ни власти! А ежели их нету в Кремле, то что можно дать от украинных мест? Все зыбко, князь, как в квашне с тестом. Опоры нигде нету. Все рушится!

— Все, господа воеводы, не так страшно, — заверил их Татищев. — Елец велено взять. К вам вот-вот подойдут свежие полки.

— Брось, княже, мутить воду, бо она и так мутная! — вскипел Шеин. — Трубецкой в пух и прах разбит. А у нас тут не лучше.

С улицы выплеснулся гул голосов, слышались злые, ожесточенные выкрики. Воеводы спешно вышли наружу из хаты на окраине села рядом с разграбленной болотниковскими шайками церковью — с нее сняли крест и наполовину ободрали сусальное золото на луковке. Ратники гуртились тут же, на церковном холме, и трудно было понять, из каких они были полков. Один, длинный, жилистый стрелец, став на обломок колымаги, бросал гневливые слова и в без того раскаленную толпу:

— За каво нам тут класть животы? То, видно, не царь, коли государство все попустил, а царь Димитрий, сказывали, жив, и нам один черт, что за таво, что за энтова, — надо уходить по домам!

— Айда, браты, домой, он верно баит! — кричал другой, с сизым носом. — Пущай воеводы обороняют рябого царя.

Хворостинин зычным басом перекрыл шум:

— Православные, ай уподобились католикам и алчным жидам, которых ведет вор на Русь? Пролупите глаза: эти антихристы превратили святой храм в хлев! Вам, знать, застило, ни черта не видите? Самозванец ведет с собой хищное панство, ксендзов[18] и жидов-воротил — тех самых, что попортили народ Северской земли, изгадили нашу веру на Украине.