На распутье

Стояла теплая, сухая погода, в полдни голубели миражи; пыль, поднятая табором, подымалась тучей к небу. Царское войско нависло над крепостными стенами. В первый же день осады Болотников выслал на стены потешников — и те орали на царя Шуйского такую похабщину, что их погнали оттуда пушечными ядрами. На третий день получили патриаршую грамоту: велено было служить повсюду, в церквах и на походе благодарственные молебны по случаю победы над мятежниками на реке Восе и Вороньей.

Ставку Шуйский разбил в селе Ивана Матюханова, сына Вельяминова, — десятка три черных изб разбегалось по косогору. На возвышении блестела маковками небольшая нарядная деревянная церквушка. Внизу, на речном перекате, стояла мельница, ограбленная, как и церковь, мятежниками. Внутри церкви они устроили конюшню, а на кострищах жгли иконы. Настоятеля, предавшего их анафеме, повесили вниз головою в притворе. Болотников, поглядев на него, мертвого, с остекленевшими глазами, заметил:

— Другим будет неповадно. Всех вешать, кто супрочь нас! Веревок у нас, чай, вволю.

— Веревок достанет, — подтвердил Беззубцев.

— Будешь, сатана, пред Богом ответ держать! — Старец-дьячок, появившийся около церкви, седой, сгорбленный, завопил: — Изыди, изыди!

— Энтого — туда ж, за ноги, — распорядился Иван.

…Царский шатер раскинули под старым дубом. Шатры бояр, один другого наряднее, грудились поблизости. Все это не нравилось воеводе Михайле Скопину, и он прямо заявил о том царю:

— Двору тут, государь, не место!

Оставив в Москве распоряжаться брата Дмитрия Ивановича, Шуйский привез под Тулу двор не без умысла: надо было заткнуть глотки сомневающимся, злобствующим, ненавидящим его боярам — я-де не одинок, со мною вся державная сила.

— То мое дело, — ответил племяннику Шуйский.

Наутро повторили приступ — кинули все полки, рати и даже охранных стрельцов. Бились до вечерней зари; город затянуло смрадом и дымом. Лезли остервенело на лестницы, — на осаждавших летели тучей камни, лили смолу, пускали раскаленные бочки; все гуще и гуще устилали мертвецами землю пред стенами. В сумерках затрубили отбой. Воеводы, черные от гари, отводили поределые полки от стен.

— Что ж будем делать, господа воеводы? Может, сдадимся на милость вора?! — Шуйский поднялся. — Стыдно, господа воеводы! Вы не мне служите — России. Воры разорят ваши дома, — и повелительно приказал: — Поставить по обеим сторонам Упы наряд. Большой — за турами возле Кропивинских ворот, у Каширской дороги — меньший, — оттуда мы воров в аккурат достанем.

Воеводы московские обложили Тулу со всех сторон, желая одолеть ее голодом.

— Сын боярский именем Сумин Кровков из Мурома подал в разряд дьякам челобитную, как можно покончить с крепостью, — сообщил Шуйскому вошедший начальник походной канцелярии.

— Зови его сюда.

Иван Кровков, рослый, с подраненной при последнем штурме рукой, лет тридцати, довольно бойко подошел к царю.

— Самое верное дело, государь, запрудить Упу. Мы их потопим. Отруби, государь, мне голову — коли они не выползут из детинца. Вода будет и в остроге, и в городе, дворы потопит, а людям будет нужда великая.

— Ты нам, умный, притчу не плети. Это какой такой водой ты хочешь потопить город?

— То смех даже курам, — подтвердил Зюзин.

Однако Василий Голицын без тени улыбки заметил:

— Он говорит правду.

— А головы не жалко? — Царь уставился на Кровкова. — Можешь лишиться.

— За Русь святую не жалко, — ответил тот, не дрогнув.

— Хорошо. Каждому ратнику и конному принести по мешку с землею. Мешки же немедля скупать у мужиков. Чтоб за короткое время реку перекрыли!

Плотину через два месяца насыпали в полторы версты длиною.

— Теперь, государь, воры никуда не денутся, — сказал Кровков Шуйскому, — вода подымется еще выше: дело-то идет к осени, подмогут дожди.

В детинце молчали церковные колокола, священники, приглядевшись к воровскому болотниковскому воинству, не стали подымать посады. За кого им было просить Бога?

Над городом ползли низкие тучи, злобствовали молнии, тяжкие удары сотрясали и без того сумятящуюся землю.

XXVI

Князь Петр Урусов из царского шатра воротился в свой татарский табор в состоянии гнева и высокомерного раздражения. Мурзы[31] чинно, скрестив ноги, сидели в шатре, дожидаясь его. Татары тихими отрывистыми голосами переговаривались, кляня почем зря Шуйского. Они говорили о том же, о чем думал Урусов, — в том он не ошибся. При его появлении мурзы умолкли и закивали головами в чалмах. Старый мурза, наиболее чтимый всеми и самим Урусовым, прикладывая руку к сердцу, подвинулся ближе к остановившемуся князю.

— Плохо дело, досточтимый князь, — сказал старый мурза, кивая, как кукла, головою.

— Сам знаю, что плохо. Куда ты клонишь?

— Мы, князь, говорили, что наша дорога сторонняя…

Урусов оглядел холодными черными, как деготь, глазами шатер; мурзы почтительно встали пред князем.

— Мы возвращаемся в Крым. Все золото и всякую утварь, как стемнеет, грузите в повозки. А в Крыму — пускай нас достанут! — Он злобно оскалился. — Да поможет нам Аллах!