На распутье

Секретарь подал Шуйскому еще один свиток:

«Послание дворянина к дворянину тульского помещика Ивана Фуникова».

Там же говорилось:

«А мне, государь, тульские воры выломали на пытках руки, теперь что крюки, да вкинули в тюрму; и лавка, государь, была узка, и взяла меня великая тоска. А послана рогожа и спать негоже. Седел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядел. А мужики, что ляхи, дважды приговорили к плахе, за старые шашни хотели скинуть 3 башни. А на пытках пытают, а правды не знают: правды-де скажи, ничего не солжи. А яз им божился и с ног свалился и на бок ложился: не много у меня ржи, нет во мне лжи, истинно глаголю, во истинно не лжу. И они того не знают, болыни того пытают. И учинили надо мною путем, мазали дважды кожу кнутом… Да, не мало, государь, лет, а разума нет, и не переписать своих бед; розван что баран, разорен до конца, а сед, что овца. Не оставили ни волосца, животца, а деревню сожгли до кола, рожь ратные пожали, а сами збежали… Всего у меня было живота корова и та нездорова: видит Бог, сломило рог».

— Откуда сей столбец? — спросил с удивлением Шуйский: крепко, густо было писано! Царь его прочитал трижды.

— Принес наш лазутчик, государь.

— Фуников ныне в тюрьме у воров? Жив?

— Жив.

— Посадить десятерых писцов, пускай сводят со столбца, и слать во все грады об зверствах воров.

…Тем временем Фуников лежал в пыточном погребе. Иван нынче спустился в погреб первый раз; сев в углу на стулец, вперил страшные глаза в ободранного помещика. Над ним поработал недельщик — дядя, заросший черной бородою, весь в черной коже.

— Игде рожь? Куды упрятал? — насел на него Болотников.

— Всю рожь ратные пожрали, — прохрипел Фуников, — всю сожрали. Сам Бог в свидетели, если вру.

— Брешешь! Не верю. Ишо ему кнута!

Болотников, черней тучи, полез по ступеням наверх.

Шаховской встретился Ивану около подвала.

— Вели его повесить! Я зараз ему сам выпущу кишки.

— Верно! — поддержал подошедший «царевич Петр».

Человек десять мужиков облютело полезли на Шаховского, услышав бешеную ругань, стали стягиваться казаки, пушкари, пехотинцы.

— Ты нам брехал, что вместях с Димитрием бежал с Москвы! Мы тебя в тюрьму посадим, а оттелева не выпустим, коли не явится сюды сын Грозного и не вызволит нас с беды, — сказал рослый пушкарь.

— Не явится — то горе тебе, Шаховской: выдадим тебя Шубнику! — крикнул с угрозою другой.

— Казаки, руби их! — взвизгнул Шаховской, выхватив саблю.

Беззубцев угрозливо оборвал:

— Но-но, атаман! Не шибко подымай голос!

— Вяжи яво! — крикнули сзади.

Шаховского ухватили, тряхнули так, что треснуло под мышками полукафтанье. Он, налившись кровью, размахивал пустыми ножнами.

— Не сметь… Зарублю! Иван, застрели собак!

Болотников угрюмо молчал. Шаховского поволокли в тюрьму.

…Сухое в бездождье, догорало лето, кончался кровавый год. Шаховской, отведав тюрьмы, — его выпустили под честное слово, что приведет, когда отобьют штурм, царя Димитрия, — подзапав от голодухи телом, жаловался Ивану:

— Какое это войско? Стадо дурных баранов!

Болотников, гневливо сломив брови, спросил с подковыркой:

— Захотел обратно в тюрьму?

«Царевич Петр» — Илейка, когда голод стал душить народ, вовсе упал духом:

— Пропали мы!

Только сейчас Иван понял свою оплошность — вводя армию в крепость, не подумал запастись едой. Голод губил, как косою. Сентябрь пришел такой же сухой и жаркий.

…Болотников вошел в ставку, в дом воеводы. К нему был вытребован атаман Иван Мартынов Заруцкий, тот скоро явился при сабле и двух пистолях, в новом кафтане, снятом с дворянина.

— Иван, дело наше плохо, — сказал ему Болотников, — Димитрия все никак нету. Ты должон ехать к нему. Возьмешь письма Илейки и Шаховского, а на словах скажешь ему наш наказ: ежели он, каналья, обманул в том разе и меня, то пущай Мнишки и ихние гетманы ищут кого угодно, хоть рогатого беса, лишь бы он объявил себя царем Димитрием. Пущай хлопочет об войске поляков и литвинов — нам в помощь. За услугу внакладе не останемся: пущай берут в России все, что есть, золото и серебро. Мы им все отдадим — в том не должны сомневаться, лишь бы нам согнать с трону рябого Шубника.